Нет, мне не стыдно писать обо всем этом. Но тем не менее имени своего называть не стану. Слишком уж косо смотрят даже стены этой бетонной коробки, что окружают меня теперь. Ваших же глаз я, хоть и не боюсь, но с неприязнью представляю, как они зыркают на меня в толпе. И мне не стыдно заявлять, что в толпе мне быть, и быть скоро. Годы летят скорей кометы на черном небе, поверьте отжившему своё.

Историю же свою я начну тремя десятилетиями ранее. В тот день, когда я, бывший тогда двадцатилетним мальчишкой, приехал в провинцию Н., к своему деду, внезапно потеряв родителей в автомобильной аварии. Тела родителей я привез с собой -- помню, как не спал два дня в поезде: черные из тентовой ткани мешки были прямо напротив. Отец, так и норовил упасть с верхней полки, но прикасаться к нему я боялся. Думал, пусть лучше рухнет - таким я был плохим сыном. На вокзале меня встретили трое. В два захода переправили и оба тела и меня в микроавтобус, а затем повезли в сторону нового дома. Ехали мы три часа и все три часа я молча сдерживал тошноту. Запах появившийся еще в поезде...запах, которого, быть может, и не было, быть может, я его лишь выдумал от страха... в машине стал в сотню раз сильнее.

Отец и мать были в багажнике, но в зеркале, что висит над лобовым стеклом, виднелись оба мешка. Я осознал, что нисколько их не отличаю, что случись мне сейчас угадывать, где и кто, уповать бы пришлось лишь на везение. Казалось бы, отец должен был быть много больше матери, но в тех мешках, они превратились в две соразмерные черные кляксы: без пола, без веса, без жизни. За окнами мелькали осенние безлиственные деревья, а я только и прокручивал в голове момент погружения мешков в багажник: все-таки казалось необходимым знать, кто и где.

За рулем был местный участковый. Называл меня "бедолагой". До самой своей смерти, кстати, так называл. Видел во мне хоть и взрослого парня, но "хлебнувшего горя не под свой рот" - его слова. С ним были два его родственника. И мне они совсем не помнятся, однако уверен, что было время, когда я и с ними общался -- слишком уж маленьким был Н..

Дед -- отец моего отца -- был замкнутым и молчаливым. До того дня я видел его дважды, и оба раза он не сказал мне ни слова. Даже руку не жал, только тогда, в двадцать, я узнал, как горячи его руки. При невероятно холодном лице, руки пылали жаром. Тонкие длинные пальцы и подтянутая кожа. Он казался мне страшным, когда я видел его в детстве. И в моем воображении в той машине, вместе со своими родителями, я ехал скорее к дьяволу, чем к человеку. Отец его почти не вспоминал, мать бледнела лицом при одном упоминании. Но и упоминаний было немного: мне не рассказывали -- я и не спрашивал.

И отец и мать при первой возможности сбежали из Н.. И никогда, при жизни, не возвращались. Соответственно, и я там никогда ранее не был. И в другой ситуации было бы, наверное, очень интересным разглядеть виды нового для себя городка. Но Н. был серым безжизненным и скучным. Хотя бы поэтому взамен стремящемуся в окна взгляду, я только и думал: "справа отец, или слева?".

.

.

Почти черного цвета свежий асфальт лезвием ножа разрезал последний клочок земли Н., отделив кладбище от остального города. У самой дороги, придерживая рыжие кованные ворота, стоял огромный аккуратно выбритый мужчина. С увесистыми плечами и совсем не выглядящий на свои семьдесят. Лицо его было скорее скучающим, но в тот миг я увидел в нем непреодолимую злобу. Скулы его подергивались, а губы то вздрагивали, то сходились в точку. Еще метров за пятьсот, когда он только появился из-за холмистой дуги дороги, я приметил, что он без устали глотает что-то из бутылки. Подъехав вплотную, я рассмотрел, что это не бутылка, а термос. Однако сморщенное при глотке лицо говорило, что в термосе все же нечто спиртное. В машине остались лишь я и мои родители. Двери были распахнуты, но в голову вдруг пришло, что это последний момент и надо бы с ними попрощаться, пусть меня и услышат, приветствующие друг друга четверо на улице. Я начал искать слова, но, буду честен, я не был хорошим сыном, я ничего не знал о своих родителях. Сказать было нужно, а абсолютно нечего. Двадцать лет, что я прожил под их крылом, под их опекой и нескончаемой заботой, тогда мне казались само собой разумеющими. Тогда я не сказал даже "спасибо". Тогда я искал какие-то иные слова. Тогда я их скорее винил, хотя бы в том, что я оказался там -- в машине рядом с кладбищем, лишь в мгновении до того, как оказаться под крылом "дьявола". Или я слишком долго искал, что сказать, или те четверо поторопились, однако я только и успел начать вопрос, проговорив: "Почему..?". Меня прервали, толкнули в плечо, намекая, что пора выходить, и в зеркале я увидел, как силком за краешки мешков вытягивают в свет открытой дверцы багажника моих родителей. Тут же вышел в свет и я.

От деда сильно пахло какими-то таблетками, он не поздоровался, а взглядом указал держать ржавую дверь. Мимо меня пронесли оба мешка, и я отправился следом. Шли мы минут десять, через сотни заросших могильных плит, оградок, и редких кривых березок. Вдали виднелся двухэтажный кирпичный дом. Крыша лысеющая черепицей и сверкающая в лучах труба водостока. Слева на невысоком холме был огромный размашистый тополь, как раз напротив дома. Еще рядом с домом была припаркована грязно-бежевая Нива. Я тут же вспомнил, что шагали мы по узенькой тропинке, от того не мог вообразить, как выехать на этой Ниве, не осквернив память хотя бы нескольких ушедших.

Дверь была из фанеры, со звонком, без замка. Открывалась она вовнутрь, и, открывшись, повергла в агонию какофонией смрадного запаха. Все, кроме деда, отвернули сморщенные лица. Тела расположили на полу, и мне было велено идти на второй этаж. Там было свежо. Дед сказал, что комната за красной дверью моя. Только зайдя внутрь, я осознал, что жить буду прямо здесь -- на кладбище. В комнате, состоящей из четырех стен, кровати и письменного стола, без стула. Я лег на пол и заплакал, впервые ощутив, что случилось, впервые поняв, что и мамы и папы действительно больше нет.

.

.

Меня криком позвали вниз, минут двадцать я провел в одиночестве. Лежа, как и мои родители этажом ниже, на полу, истекая слезами, вновь и вновь пришептывая: "Почему..?". Я не хотел идти вниз. Не собирался. Хотелось раствориться, задержать дыханье и больше не дышать. Прервал меня дед, шумно распахнувший дверь. Увидев слезы, он пнул меня в лицо, схватил за горло и потянул наружу. Нагнулся почти вплотную, так, что маленькие капельки слюны при его словах летели мне в глаза, и приходилось часто моргать. Он сказал, что тряпка в доме ему не нужна. Что у меня нет никаких прав. Что, если он велел идти вниз, то будь я хоть контужен, хоть в коме, обязан идти вниз. Затем он замер, отпустил горло и направил руку к своей груди. В голове у меня пронеслось: "чтоб ты сдох старик", - но секунд десять спустя, он, как ни в чем не бывало поднялся и отправился к лестнице. Уже спускаясь, он обернулся и сухим голосом спросил: "Ты идешь?".

Внизу были распахнуты и окна и дверь -- запах все равно был резким. А еще было холодно - сквозняк разыгрался не на шутку. Те трое пили чай. Почти кипящий, как было видно по густому пару из прозрачных граненых стаканов. Они вроде бы улыбались. Заметив красное пятно у меня на скуле, они просто отвели взгляд и на меня больше не смотрели. Даже обращаясь ко мне, говорили в пол или в люстру, что была прямо над огромным деревянным столом поодаль от кухни. В беседе стало ясно, что деда здесь всецело уважали. Что чужаком меня никто не считает, и что я должен бесконечно благодарить деда за то, что он разрешил мне остаться у него. Втиснуть тот факт, что меня никто и не спрашивал, что всё решили за меня, я так и не смог -- может, сам испугался грозного взгляда старика, а может и гости говорили без остановки.