— Бывают случаи, когда слова излишни. Кстати, чаще всего слова — не более чем результат действия без содержания, довольно презренная органическая действительность, которая приобретает достоинство лишь тогда, когда говорящий становится мучеником, употребляющим слова, чтобы освободиться от творческих мук, обусловленных его природой. Все разговаривают, но мало кто говорит что-нибудь по существу. А вот желание всегда достойно интереса. Оно активизирует волю, а та доводит желание до конца. Желание — это гвоздь всего.

— Я хотела бы быть избранной, — прошептала Леопольдина.

— Избранной. Ничего себе амбиция!

— А как он может избрать кого-нибудь, кого он не видит?

— Он не может вас увидеть?

— Нет. Он находится слишком далеко, и к тому же я никогда не догоню его по возрасту. Однажды вечером моя подруга была в театре и бац! влюбилась в актера, игравшего главную роль. Она назанимала денег и двадцать вечеров подряд ходила в театр, чтобы видеть его. А он? Он ее не замечал. Она ждала его у служебного выхода, аплодировала, когда он проходил мимо, и один раз он ей улыбнулся. Но он жил в другом мире и ни разу не остановился, чтобы сказать: «Давайте вместе поужинаем, а?» Из-за этой любви она себе сердце надорвала. Сейчас она готова выйти замуж. Со мной то же самое. Луи Дювиль находится на сцене, а я — в зале. Всю жизнь без единого ландыша и без фиалок. Только подумайте: всю жизнь. Ведь настоящий, желанный букет — это только тот букет, который подносит любимая рука. Разве не так?

В г-не Зарагире проснулась ностальгия:

— Люди, учеба, поиски, обязанности — все скучно, если сердце не добавляет своих красок, своего движения. Не думайте о возрасте: когда человек любит, возраст исчезает.

— А что вы делает с надеждой?

— Из надежды я делаю надежду, — ответил он.

Апартаменты г-жи Зарагир произвели в Париже сенсацию. Стены в прихожей и в столовой были облицованы белой фаянсовой плиткой с голубым рисунком, а в побеленных известью гостиных рядами возвышались свечи в серебряных бра, освещая картины голландских мастеров и зеркала в широких рамах черного дерева. На окнах висели двойные белые муслиновые и муаровые шторы. По углам комнат над деревянными ящиками серебристого цвета возвышались лимонные деревья, олеандры и разные вьющиеся на бамбуковых подпорках растения. В центре большой гостиной стояло круглое канапе, обтянутое плюшем с восточными орнаментами, обрамляя клумбу с колеусом и древовидным папоротником, напоминавшую знатокам знаменитый сад Монтсеррата в Синтре, близ Лиссабона.

Как только г-жа Зарагир обставила свое жилище, ее стали посещать воспоминания. И с тех пор из любви к респектабельности, а также из-за желания показать Луи Дювилю, что она не боится вспоминать о прошлом, она все чаще стала говорить о г-не Зарагире. Ей казалось, что она говорит не о нем, а о неком идеальном мужчине, которому она приписывала все качества, которых, по ее мнению, не было у ее мужа. Во время этих бесед она неторопливо и незаметно, без всякого нажима, создавала такой прекрасный портрет, что многие женщины влюбились в этого идеального мужа, причем так, что она сама стала ревновать его к ним. Она любила его, дорожила им, это было ее творение, и только Луи Дювиль, слушая ее, мог по достоинству оценить точность ее памяти и узнать г-на Зарагира в этом мужчине, портрет которого, как ей казалось, она придумала.

Мир г-жи Даже стал ее миром. У нее там были друзья, а ее связь с Луи Дювилем теперь настолько походила на супружескую жизнь, что уже никто не делал по их поводу никаких критических замечаний. Г-жа Зарагир была покорна, сдержанно кокетлива и жила интересами своего любовника. Если он подолгу отсутствовал, она не попрекала его, а только расспрашивала о делах, о здоровье. Потом рассказывала, какие пьесы видела, на каких обедах бывала и описывала заказанные ею платья. «Что мы будем делать на следующей неделе? Куда поедем этим летом? На морской берег? Мне неважно куда, — говорила она, — лишь бы нам быть вместе». И он чувствовал, как цепко она за него держалась. Она была безупречна и совершенна. Он уважал ее, но одновременно злился на нее и проклинал свою власть над ней вместе с обязанностями, создаваемыми этой властью. В общем она держала его в руках.

Когда вечером у нее играли в карты и пламя свечи начинало дрожать, она умела так накидывать на плечи шаль и затем сбрасывать ее, что мужчины бегали от дверей к окнам, то чтобы их открыть, то чтобы их закрыть. Все, в том числе и г-н Даже, завидовали Луи Дювилю, завидовали тому, что столь привлекательная, оригинальная и преданная женщина так привязана к нему, и все, не зная точно, мерзлячка она или наоборот, оберегали ее от сквозняков и от духоты. Они старались понравиться ей, и она радовалась этому. Когда тишину игры нарушало позвякиванье льда в бокалах, она, помахав ресницами, закидывала голову назад и говорила Луи Дювилю: «Как бубенцы на санках в Тироле, правда?» Ее слова, жесты, обстановка и освещение дома создавали притягательное для него зрелище, но, подобно тому, как крутящийся на ветру листок может отвлечь чье-то внимание от самого прекрасного пейзажа, так его внимание отвлекалось от реальности образом, запечатлевшимся в его сознании последней осенью.

Он не видел Леопольдину с того самого октябрьского воскресенья, когда впервые заговорил с ней. А она, между прочим, не раз приходила с тех пор в Вальронс. И каждый раз он уходил на это время в «Гербарий» или задерживался у себя на работе, решив избегать опасных для его грез встреч. Не желая выглядеть смешным, он избегал Леопольдины, а она сперва расстраивалась из-за его отсутствия, потом почувствовала себя униженной из-за его пренебрежения и постепенно стала избегать Вальронса.

— Какой-нибудь амурчик у нее завелся, — говорил полковник, — небось, кто-нибудь из кузенов пошел в армию, а ей запретил веселиться, пока он служит.

— Очень может быть, — отвечала г-жа Дювиль.

И никто о ней не беспокоился, пока полковнику не нанесла визит одна особа, которую он совсем не ждал. Как-то раз, когда он, сидя спиной к солнцу, читал книгу Жоржа д’Эспарбэса, вошел его ординарец и сообщил, что к нему приехала какая-то барышня.

— Верхом, — уточнил он.

Полковник застегнул белый китель на все пуговицы и вышел к гостье.

Девушка, приехавшая к полковнику, была той самой подругой Леопольдины, которая так настрадалась от любви к актеру. У нее было романтическое лицо и душа, наполненная опытом прочитанных романов. В свои восемнадцать лет она успела не понаслышке познакомиться с жизненными разочарованиями, и было совершенно естественно, что именно ее Леопольдина взяла в свидетельницы своих переживаний. Полковник помог ей спешиться и крикнул ординарцу:

— Печенья и клубники! Да закрой ставни, в доме дышать нечем.

Гостиная преобразилась в полосатое пространство, полное тени и света, наполнилась прохладой, и барышня в костюме амазонки уселась на канапе, под коллекцией оружия, украшавшей стену. Как только полковник сел за столом напротив нее, она достала из-за корсажа конверт и сказала: «Прочтите». Полковник прочел слова: «Моя родина».

— Наша родина, Франция? — спросил он.

— Нет, родина Леопольдины. Она хочет умереть.

Одобрительно улыбнувшись, полковник сказал:

— Умереть за родину — самая прекрасная судьба.

— Ее родина — могила, притягательность которой она обнаружила, увы, слишком рано. Она любит Луи Дювиля, а он любит госпожу Зарагир. В прошлом году она не знала этого. Теперь она знает, кто-то ей сказал.

— Умереть из-за Луи Дювиля? Ребячество. Его интересуют лишь удовольствия да его работа, но никак не любовь. Вот что, дитя мое, скажите Леопольдине, чтобы она забыла про все это.

— Когда человека любят, он боится смерти, а когда не любят, он к ней стремится. Сохраните это письмо, полковник, и в случае несчастья передайте его Луи Дювилю. У вас оно сохранится, у меня же, я опасаюсь, что моя семья найдет его и прочтет; я также боюсь потерять его, потому что моя жизнь ненадежна, — сказала она.