— Чувства и туман обладают странным свойством, — сказал г-н Дювиль. — И в том и в другом легко потеряться, слышны какие-то голоса, люди пытаются найти друг друга, но не находят, хотя все на месте.

— А вот племянница моя, наоборот, хотела бы избежать некоей встречи. Конечно, может быть вы назовете это ребячеством, или излишней чувствительностью, но она хочет, чтобы венчание проходило не в той церкви, где она венчалась в первый раз. Ее можно понять. Что вы думаете об этом?

— Ну не будете же вы венчаться в Париже, я надеюсь? В Париже — это все равно что нигде. Все равно что в гараже. Осень — отличное время года в Вальронсе. Венчайтесь здесь, — воскликнула г-жа Дювиль и тут же стала говорить о приемах, рассылке приглашений, музыке и окороках. Она решила, что до свадьбы надо будет дать бал и два званых ужина и даже назвала дату свадьбы — в среду, 22 октября, в полночь.

— Весь дом займут родственники, а для гостей, приехавших издалека, снимем этаж в гостинице «Сен-Пепен». Месяц пройдет быстро, — сказала она в заключение. — Месяц, что такое месяц, ведь правда?

Г-н Дювиль пошел в библиотеку и написал телеграмму г-ну Зарагиру: «Луи женится в Вальронсе 22 октября, мы счастливы, ждем».

Полковник распрощался с хозяевами и посоветовал племяннице возвращаться не слишком поздно. Луи Дювиль повез невесту ужинать в ресторан на берегу Соны. Родители остались дома. Они совершили в темноте прогулку по парку и провели вечер за воспоминаниями о различных крупных и малых событиях.

На следующий день невеста уехала к своим родителям. Луи Дювиль хотел отвезти ее на машине, но она отказалась, говоря: «Мои родители — люди не таких широких взглядов, как ваши, и о каждом визите их надо предупреждать заранее. Приехав вместе, мы поставили бы их перед свершившимся фактом, а это было бы им неприятно. Мне и так будет достаточно трудно объяснить им, как это я, не зная вас, решила выйти за вас замуж.

— Я чем-то похож на ваших родителей, — ответил Луи. — Вы бы хоть подготовили меня к этому неожиданному отъезду, сказали бы вчера во время ужина.

— Вчера? Во время ужина? А мы сидели молча и только глядели друг на друга.

Они лежали на траве в тени дерева в саду полковника.

— Я приехал, чтобы провести с вами день, а вы мне говорите «здравствуйте» и «до свидания»! Не успел я приехать, а вы уже сообщаете мне, что уезжаете! Вы не вернетесь и забудете меня, я уверен.

— Вас забыть? Нет, я уже себе не принадлежу, жизнь моя находится в ваших руках и даже мысль ненадолго расстаться с вами пугает меня.

— Значит, вы любите меня?

— Я люблю вас и, если через три дня я не вернусь, вы приедете за мной.

Он отвез ее на вокзал, вошел вместе с ней в вагон, предложил проводить до дома родителей и дожидаться ее в ближайшей деревне.

— Мы живем в уединенной местности, и у меня нет машины. У меня не было бы никакой возможности добраться до вас. Нет, будьте благоразумны и оставайтесь в Вальронсе.

Луи Дювиль выпрыгнул на перрон в последний момент, она что-то крикнула ему в окошко, что он не расслышал, и с тяжелым сердцем он вернулся в Вальронс.

В их парке было небольшое здание, прозванное «Гербарием»; оно походило на оранжерею и стояло симметрично ей. В нем находился гербарий фирмы Дювиль; а еще там были коллекция, включавшая множество редких растений и минералов, образцы древесины, камней, окаменелостей, и библиотека книг по ботанике. В здании этом было только одно помещение, длинное и загадочное; в нем постоянно пахло сухими листьями, сигарами и бумагой. Это был своего рода музей, совмещенный с лабораторией, где г-н Дювиль проводил воскресные дни и досуг. Обычно жена его туда не заходила. Но в тот день она оказалась там. Она стояла и смотрела, как муж укладывает в пресс растения, когда туда же зашел Луи.

— Ну и лицо у тебя! — сказал со смехом отец. — Вот уж поистине преисполненный печали жених.

— Она уехала, — отвечал Луи.

— Уехала? Уже? Катастрофа! Может, дядюшка знает, где ее найти! Надо обязательно разыскать ее, — вскричала г-жа Дювиль.

На нее жалко было смотреть. Сын успокаивал ее, хотя и сам был расстроен крайне — любовь внушала ему одновременно и доверие, и отчаяние. До этого любовные похождения его были легкими и доставляли ему только удовольствия, а теперь он был обеспокоен.

На следующий день, как раз когда он говорил своему отцу: «Я думаю о ней, но не могу вспомнить ее. Может, это признак того, что она меня позабыла», принесли телеграмму, в которой были слова: «Приезжайте, жду». И он уехал.

Г-жа Дювиль воспользовалась его отъездом, чтобы навести порядок в доме. С помощью прислуги и эконома она составила список вещей, провела настоящую инвентаризацию. Пооткрывали все шкафы, вынесли в прихожую кипы белья, на лестницу выставили тарелки, рюмки и бокалы, повсюду лежали столовые приборы. «Если хочешь навести порядок, надо сперва устроить беспорядок», — говорила она. Малярам, которые обновляли комнаты, отведенные для молодых, она кричала: «Торопитесь! Не хочу запаха краски. Осенью от него мрачное настроение. Если бы весной — другое дело!» На первом этаже работали обойщики. В доме негде было присесть. Г-н Дювиль воспользовался этим обстоятельством и допоздна засиживался в «Гербарии» или в бюро фирмы.

Г-жа Дювиль организовывала обеды за малыми столами, вызывала настройщика рояля, рассылала телеграммы с приглашением оркестров, бегала то в церковь, то к кондитеру, а мужу повторяла:

— Главное, чтобы 22-го было полнолуние. Это всегда очень эффектно.

— Увы, я не могу изменить ход небесных светил, — отвечал он, а 22 октября, в день святой Алодии, луна будет только в первой четверти.

— Некоторые все могут устроить, надо только усердно помолиться, и все получится. Ты забываешь, что на свете есть чудеса! — отвечала она. Г-н Дювиль, действительно, о них совсем забыл.

Немногим больше, чем через неделю после отъезда сына отец получил от него письмо, опущенное в Париже, и в тот же день — письмо от Зарагира, из Амстердама. Тот писал: «Я счастлив за тебя, за Луи и его матушку. Обнимаю всех троих. Невеста-то хоть красивая? Приеду 20-го и пробуду у вас несколько дней».

Что касается Луи, то он описывал, как его встретили будущие тесть и теща. «Эти люди не похожи на нас с тобой. Они холодны, чопорны и, хотя довольно молоды годами, выглядят как старики. В любую эпоху и в любую погоду они способны вызывать только антипатию. Их сын и его жена похожи на них. Тебе они не понравятся, от мамы они придут в ужас, и мне жаль их дочь, прожившую с ними семь лет, слушая упреки в свой адрес за то, что она осталась вдовой. Я не пишу о ней, потому, что ты все понимаешь, и еще потому, что если бы писал, то у меня не осталось бы секретов. Похоже, что любовь не излечила ее от долгой печали. Она нуждается в ласке и уходе, как те раненые растения, что выживают лишь благодаря постоянному вниманию, но зато их первый цветок приносит радость в награду за милосердие». Луи Дювиль писал также своему дорогому папочке, что хотел бы отвезти невесту в Париж, чтобы она могла одеться у модных портных, но что ее родители воспротивились этому. «Я снял с нее мерки и заказываю ей платья по моему вкусу. Она увидит их в Вальронсе. Никогда еще мне не было так весело в Париже».

Г-н Дювиль прочел это письмо жене. Всем соседям от нее стало известно, что на невесте будет платье на цыганский манер из золотистого муслина с воланами. Сама же невеста, узнав об этом тоже из письма, смеялась одна в своей комнатке, представив себе, какое лицо будет у родителей, когда они увидят на ней такое экстравагантное платье.

Нужно ли говорить, что эта молодая особа давала некоторые основания ее окружению держаться от нее подальше? Ее неторопливые взгляды, ее манера поворачивать голову, мантилья по воскресеньям и все то, что родители ее осуждали, называя обобщенно «испанским кокетством», смущали покой не одной крепкой семьи. Делая вид, что ей ничего не ведомо о порождаемых ею вспышках чувств, она как бы намекала на готовность сблизиться, никогда, однако, себя не компрометируя. Подобная игра ее объяснялась скорее всего желанием как-то развеяться и избавиться от тоски одиночества. А в том, как она держала перед собой скипетр иллюзий, было даже нечто, отдаляющее ее от людей. Ее сдержанность притягивали к ней мужчин, а это никак не могло понравиться женщинам. Ни в чем упрекнуть ее они не могли, но недоверие тем не менее к ней питали. А при этом у нее было доброе сердце, и она была способна любить.