Какое горестное явление представилось честолюбивому старцу! Он не жалел ни крови своей, ни трудов, ни сокровищ, чтоб возвести дочь свою на ту ступень величия, на которой он уже видел ее, окруженную блеском могущества, венчанную на царство, обширнейшее в мире, обладавшую всеми благами земными для властолюбивого сердца. Вчера еще тысячи преклоняли пред нею колена и завидовали судьбе ее; а ныне гордая Марина, в раздранном рубище, лишенная всех признаков прежнего своего звания, с бледным лицом, с распущенными волосами, в уничижении предстала пред строптивым и ослепленным старцем, который, однако ж, в сию ужасную минуту не изменил своему характеру. Сей грозный укор фортуны не излечил их от высокомерия. Обманчивая надежда представляла сим гордым душам настоящее под покровом блистательной будущности, и Мнишех, заменяя призраком счастия жалкую существенность, в сем горестном положении сохранил все светские приличия, заглушив родительские чувствования. Он не прижал несчастной дочери к отцовскому сердцу, не пролил слез над ее участию, не промолвил к ней утешительного слова. С холодным раболепством он оказывал ей почести, подобающие царскому сану, уступил ей целый дом и служил, как подданный.
Марина поступала с равною гордостию и с равным, так сказать, ожесточением: она старалась принимать на себя наружность прежнего ее величия и, окруженная враждующим народом в земле, для нее чуждой, пребыла твердою и не поколебалась в своих намерениях. Она с презрением отвергла предложение возвратиться в свое отечество и отречься от всех притязаний на Русский престол, не хотела слушать никаких советов. Всего более раздражалось ее честолюбие оказываемым ей сожалением. «Оставьте вашу неуместную горесть, – говорила она своим приближенным, – я однажды признана государынею сей страны и навсегда останусь в сем сане; тот, кто хотел бы исторгнуть у меня корону, должен прежде лишить меня жизни».
Для блага России и для доброй славы Марины гораздо было б лучше, если б она с честию погибла в сем ужасном перевороте. До сих пор она была безвинна. Будучи женою так названного Русского царя, обвенчавшись с ним после восшествия его на престол, она даже была не вправе проникать тайну его рождения и вмешиваться в дела политические. Покорная воле отца своего и своего законного короля, она вступила на блестящее поприще не ухищрением и не злодеяниями. До самой смерти первого самозванца Марина не действовала от лица своего и была только орудием честолюбивых замыслов своего отца и политики своего отечества. Тогда история оправдала бы ее и друг человечества пролил бы слезу сострадания об участи несчастной жертвы. Но гордая Марина неограниченным своим властолюбием помрачила все свои отличные качества, унизила достоинство своего пола, в последовавших веках сделалась предметом презрения и, повергнув Россию в пучину бедствий, навлекла на себя по справедливости проклятия истинных сынов отечества!
Самое избрание на царство князя Василия Ивановича Шуйского (1606 г.) предвещало мятежи и междоусобия. Шуйский не дожидался, подобно Годунову, согласия Большого собора, составленного из выбранных от городов. Россия даже не знала о происшествиях в Москве, когда друзья и приверженцы Шуйского внезапно объявили его царем на Красной площади в четвертый день по убиении Димитрия самозванца и на той же неделе украсили царским венцом в соборной церкви Пречистыя Богоматери. После сего обряда царь разослал по городам бояр, окольничих и стольников для приведения народа к присяге и крестному целованию. Народ не сопротивлялся, но, по свидетельству современников, повиновался с приметным неудовольствием, которое утушено было только желанием общего спокойствия и обещаниями нового царя не мстить никому за прежний образ мыслей и политические проступки.
Царь Василий удержал в плену послов польских, всех вельмож, состоявших в свите Димитрия самозванца, также Марину и отца ее, воеводу Мнишеха. Все они разосланы были по дальним городам, а воеводу Мнишеха с Мариною отправили под крепким караулом в Ярославль, запретив им иметь сношения с Москвою и Польшею.
Послам польским объявлено было, что заточение сие будет продолжаться до окончания переговоров с королем Польским о вознаграждении всех издержек, обид и разорения, причиненных России самозванцем под покровительством и при помощи Польши. На сей предмет царь выслал в Польшу князя Григория Волконского и дьяка Андрея Ивановича. Но сии переговоры не имели никакого успеха и взаимными упреками и воспоминаниями обоюдных обид еще более раздражили обе державы. Россия утопала в злополучии: раздоры, мятежи, междоусобия ознаменовали царствование царя Василия Ивановича, истощили силы государства и довели оное до совершенного расслабления. Князь Григорий Шаховской первый возжег губительное пламя междоусобной войны. У шедши тайно из Москвы с государственною печатью, он объявил в Путивле, что царь Димитрий спасся от убиения, скрылся в Польше и вскоре придет с войском карать вероломных и награждать своих верных подданных. При сем известии многие украинские и малороссийские города явно восстали противу Шуйского. С другой стороны, самозванец Петр, называясь сыном покойного царя Феодора Ивановича[1], вспомоществуемый терекскими и донскими казаками, грабил города и умерщвлял бояр. Иван Болотников, крепостной человек князя Андрея Андреевича Телятевского, собрав сильное войско, неистовствовал, пламенем и мечом терзал несчастное отечество, разбил многие отряды, высланные противу него, и даже дерзнул подступить к Москве (1607 г.). После жестокой и тягостной борьбы царь успел захватить в плен запершихся в Туле князя Григория Шаховского, самозванца Петрушку и Ивана Болотникова, которые восприяли достойную казнь за свои злодеяния. Царь и смиренные граждане уже видели зарю будущего спокойствия России, но Всевышнему еще угодно было испытать ее новыми бедствиями и, как бы в урок всем властолюбцам, наказать Шуйского за похищение престола таким же образом, как Годунова, то есть призраком жертвы, принесенной их непомерному честолюбию.
В то время как Шуйский управлялся с своими злодеями, появился в Стародубе какой-то бродяга, который, называясь прежде Андреем Нагим[2], вскоре объявил себя царем Димитрием, спасенным от погибели. Трудно постигнуть, каким образом сей бродяга, непросвещенный, грубый в обхождении, имевший все пороки первого самозванца и не отличавшийся ни одним блестящим его качеством, мог ослепить россиян и привлечь к себе толпы приверженцев. Сначала царь не обращал на него большого внимания, полагая, что по усмирении сильных мятежников ему легко будет уничтожить замыслы сего бесстыдного лжеца. Целая Москва была свидетельницею смерти Лжедимитрия; тело его было выставлено на позорище в продолжение нескольких дней на публичной площади; сами поляки видели оное; не было даже правдоподобия в сказке, выдуманной о спасении самозванца – но людская злоба неистощима в средствах: злодеи распространяли обманчивые вести, угрожали, льстили надеждами, сыпали золото и нашли коварных соумышленников и легковерных, которые вскоре усилились и сделались страшными царскому престолу. Между тем в Польше все умы были в волнении. Плачевная смерть Димитрия самозванца, возведенного на престол поляками, избиение их соотечественников во время московского мятежа, заточение польских послов, воеводы Мнишеха и Марины и плен многих знатных людей были предлогом к всеобщему неудовольствию, породили желание мести в гражданах сего королевства. Многие политические сочинения, изданные по сему предмету, переходили из рук в руки и еще более воспламеняли умы и сердца надеждами выгод и приобретений. Королю советовали не упускать благоприятного случая к отторжению покоренных Россиею областей, некогда принадлежавших Польше, и, пользуясь общим неудовольствием русского народа на Шуйского, советовали посадить на престол Московский королевича Владислава. Польских вельмож укоряли в себялюбии и возбуждали к мести за обиды, причиненные их соотечественникам в Москве. Воинам открывали новое поприще побед и славы, а разного рода бездомным бродягам, искателям приключений, обещали богатства и почести. Хитрые поджигатели умели прикрыть личные выгоды каждого благородною завесой любви к отечеству, его славе и пользе. Они успели в своем намерении: двор, народ и воинство пылали нетерпением начать войну, которая представляла столько выгод, льстя самолюбию каждого. Но пока двор колебался, рассчитывая способы к начатию военных действий, ротмистр Лисовский, знаменитый налет (партизан) того времени[3], с двумястами отчаянных всадников устремился в пределы России и присоединился к второму Лжедимитрию. Помощь сия, незначительная числом воинов, была чрезвычайно полезна самозванцу, ободрив его приверженцев явным доказательством, что Польша намерена вспомоществовать ему: это самое побудило многих легковерных людей поверить ложным вестям о спасении Димитрия и доставило бродяге уважение и доверенность в простом народе.
