Первые появившиеся записи могли показаться неграмотному населению своего рода черной магией: странные значки, в которых люди ничего не понимали, их господа и законники использовали против них, поэтому такие предметы обрели дурную славу. Именно в этот момент должны были зародиться представления об «инфернальной книге» дьявола. И действительно, дьявол в те времена весьма напоминал собой сборщика налогов или жестокого господина, размахивающего договорами купли-продажи «душа-за-деньги», словно театральный злодей, пришедший взимать просроченную квартплату и заигрывающий с несовершеннолетней дочерью жильца. Хотя в Библии сказано: «Нечестивый берет взаймы, и не отдает» (Псалом 36, 21), всем несчастным на земле должно было казаться, что нечестивым является не должник, а кредитор.

Всё это дает ответ на вопрос, ради чего Боб Крэтчит, трудившийся за мизерное жалованье на Эбенезера Скруджа, что-то целый день скреб перышком в своей мрачной конторе. Плодом его трудов были счета, в которых отражалось, кто и сколько должен Скруджу, этому безжалостному ростовщику. Боб Крэтчит служил Скруджу тем же, кем архангел Гавриил служил Богу, ибо там, где есть долги, должна быть и память, а для Скружда первостепенное значение имела память о долгах, которая существовала благодаря гусиному перу Боба.

Как правило в бедных областях люди больше всего мечтали о том, чтобы кто-то уничтожил все долговые записи. Поэтому обман господина и сборщика налогов считался делом правым и даже добродетельным. Разбойник Робин Гуд был зачислен в герои, тогда как собирающий деньги шериф Ноттингема и установивший непомерные налоги король Иоанн — в злодеи. Роберт Бернс написал небольшое стихотворение «Со скрипкой черт пустился в пляс и в ад умчал акцизного»[9], в котором черт, отплясывая, уводит с собой человека, призванного собирать налоги с тех, кто дома гонит виски. Чёрта совершенно искренне благодарят за такое дело, поскольку, будучи самым безжалостным кредитором, он забрал с собой собственную копию, и все рады такому избавлению.

Что позорнее — быть должником или кредитором? Старик Полоний, наставляя сына Лаэрта в шекспировском «Гамлете», говорит: «В долг не бери и взаймы не давай; / Легко и ссуду потерять и друга, / А займы тупят лезвеё хозяйства»[10]. Другими словами, если ты дашь другу деньги и он их тебе не вернет, то и ты им будешь недоволен, и он тобой. А если ты возьмешь в долг, то будешь тратить чужие деньги, которые не заработал, вместо того чтобы жить по средствам. Правильный совет дает Полоний! Странно, что почти никто этому совету не следует. А может быть, как раз странно, что кто-то все же ему следует, — ведь нам постоянно говорят, что долги — это похвально, поскольку именно они крутят колеса «системы», а приток крупных сумм потребительских денег держит на плаву это абстрактное аморфное образование, называемое «экономикой».

Но Полоний прав — по крайней мере, в том, что если весы слишком сильно и слишком долго склоняются в сторону должника или кредитора, то при этом непременно усиливается обоюдное недовольство, каждая сторона начинает обвинять другую и в результате долг превращается в некое действие по установлению равновесия между двумя сторонами, в котором одинаково неприглядно выглядит и должник, и кредитор.

«Начать с чистого листа» — это разговорное выражение означает искупление собственных грехов и попытку исправить совершенное вами зло. Но эта метафора, как и все метафоры вообще, имеет под собой нечто реальное: эти листы — обычная принадлежность баров и пабов, где постоянным посетителям открывается кредит и записываются долги. Лист считается нечистым, потому что он весь измаран долговыми записями, но главное — он нечист в равной мере и для кредитора, и для должника.

Я заканчиваю главу двусмысленными цитатами, взятыми из неисчерпаемого запаса народных поговорок. Одна рассчитана на должников, а вторая — на кредиторов. Для должников: «Смерть оплатит все долги». Для кредиторов: «На тот свет ничего с собой не возьмешь». Обе эти поговорки в чем-то неверны. Во-первых, долги могут сохраняться и после смерти. А что касается «того света», то все зависит от смысла слова «ничего». Впрочем, об этом — в следующей главе, основной темой которой станет долг как движущая сила любой истории. Я назвала эту главу «Долг как сюжет».

Без памяти нет долга. Но можно сказать, что и без «истории» нет долга.

«История» в нашем случае — это цепочка событий, происходящих во времени, как говорят на занятиях по художественной прозе. А долг проявляется как результат событий, происходящих во времени. Поэтому в каждом долге содержится сюжетная линия: как человек оказался должником, что он делал, говорил и думал, пока был должником, а затем если вам нужен счастливый конец, то следует описание счастливого избавления от долга, а если нужна трагедия — рассказ о том, как человек все глубже и глубже погрязал в долгах, пока наконец не пропал.

Скрытые тут метафоры прозрачны: мы влезаем в долг, как в кабалу, болото, или яму, или даже в кровать; мы освобождаемся от него, словно выходим на свежий воздух или вылезаем из ямы. Если мы тонем в долгах, то на ум приходит сразу образ тонущего в волнах корабля и пассажиров, идущих на дно и задыхающихся от нехватки воздуха. Все это звучит драматично и сопровождается множеством физических действий — тут и прыжки, и барахтанье, и медленное погружение. Рассуждая метафорически, долговой сюжет далек от унылой реальности, в которой должник сидит за столом, играя цифрами на экране монитора, раскладывает просроченные счета в надежде, что они как-нибудь исчезнут, или меряет шагами комнату и мучительно думает, как выбраться из этой финансовой ямы.

В нашем сознании, которое отражается в языке, долг — это некое мысленно представимое нематериальное обиталище, как ад в пьесе Кристофера Марло. Там на вопрос Фауста, заданный Мефистофелю, почему тот не в аду, а в одной комнате с Фаустом, Мефистофель отвечает: «О нет, здесь ад, и я всегда в аду»[11]. Он носит ад всегда с собой, как скафандр, — он всегда в аду, и ад всегда с ним. Если слово «ад» заменить на слово «долг», то в нашем контексте получится, что долг — это тоже то, что мы носим всегда с собой. «О нет, здесь долг, и я всегда в долгу», — может сказать любой осажденный долгами человек.

Это сообщает общей идее долга — особенно крупного и безнадежного — оттенок некоторого благородства и таинственности, придает ему некий трагизм. Возможно, некоторые люди становятся должниками потому, что, как быстрая езда на мотоцикле, долг добавляет им адреналина и делает жизнь ярче. Когда судебные приставы стучат в дверь, электричество отключают за неуплату, а банк грозит забрать дом за просрочку платежей по ипотеке, то по крайней мере на скуку вы жаловаться не должны.

Ученые говорят, что крысы, лишенные игрушек и общения с другими крысами, скорее соглашаются на то, чтобы их подвергали болезненным электрическим ударам, чем на продолжительное существование в одиночестве. Даже такие электрические разряды могут стать источником радости: ожидание пытки само по себе возбуждает, сопряженное с риском поведение волнует кровь. Но еще важнее, что крысы готовы практически на все, чтобы обогатить свою жизнь событиями. Так же ведут себя люди: они не только любят свои сюжеты, но и нуждаются в них. В каком-то смысле мы сами тождественны сюжетам своей жизни. История жизни, лишенная «истории», перестает быть жизнью.

Такую историю всей жизни может составить долг. В книге Эрика Берна «Игры, в которые играют люди» (1964 год), анализирующей человеческое поведение, выделены пять схем поведения, которые могут оказаться «играми на всю жизнь»; они могут иметь деструктивные последствия, но в то же время характеризуются некими скрытыми психологическими поощрениями, которые, собственно, и продлевают игру. Излишне говорить, что каждая игра требует больше одного игрока, причем некоторые игроки сознательно участвуют в игре, а другие до самого конца этого не осознают.