— Это мне?.. — задохнулась Гера. — В туалет…

— Тебе бы подружку, — пояснил Берг, — чтобы кости мужикам перемывать. И вдвоем на кухне было бы сподручней.

— Раз так… Раз так, ничего больше делать не буду. Катитесь вы нахрен со своей кухней. Пропади она…

Гера, где стояла, там и села в траву, — сделав вид, что ее больше ничего не касается.

Сидела, положив руки на колени, — и смотрела прямо перед собой. Кроме бесконечного упрямства, ничего на ее лице прочитать было нельзя. Ни страха, ни обиды, — ничего…

Отца я не помню. Он ушел от нас, когда мне было два с половиной года. Ушел к какой-то другой женщине, — больше ни разу не появился, ни разу не позвонил даже ненароком, чтобы узнать, по графику ли развивается его сын. А мама у меня была.

Она любила болеть, и любила меня. Еще она понимала моего отца. Когда кого-то понимаешь, то это значит, — наполовину прощаешь.

— На самом деле, — говорила иногда она, — зачем ему, мужчине, у которого все впереди, больная женщина. И ребенок, который приковывает к месту, получше любого якоря. Зачем ему это ярмо: маленький ребенок и больная жена… А мы с тобой как-нибудь продержимся.

Больше всего на свете, она любила меня.

Поэтому я знаю, как бывает, когда тебя любят. Я помню это, — мамина любовь живет во мне, и никогда не закончится. Несмотря на то, что мамы уже нет на свете.

— Пора собираться, — сказал я президентам, — давайте, трубите подъем. Минут через тридцать нужно выезжать.

А сам подошел к Гере, и сел рядом с ней.

Так мы сидели какое-то время, рассматривая невидимую в пространстве одну и ту же точку.

— Ты со скольких лет была в детском доме? — спросил я.

— С ранних, — сказала строптиво Гера.

— Помнишь своих родителей?

— Никого я не помню, — так же строптиво сказала она. — Помню свою воспитательницу, Елизавету Васильевну, — больше никого не помню.

— Ты так гордилась тем, что твоя кровать стояла в углу, а не как у остальных, в других местах.

— Откуда вы знаете? — повернулась ко мне Гера. В ее глазах застыло изумление. А вся строптивость куда-то испарилась.

— Когда кто-то мне нравится, хочется же про него знать больше.

— Я вам нравлюсь?.. Но как, здесь нет никого, кто бы мог рассказать. Ни одной воспитанницы из нашей группы. Откуда?.. Но я вам, на самом деле, понравилась?

Один глаз у нее думал про одно, а другой — про другое. И в каждом было написано ее раздвоение личности.

Я улыбнулся, — бедная девочка. Жизни не пожалею ради нее. Такая она, — непосредственная.

Малиновка обнаружилась большим селом, которому повезло или не повезло, — это как-то было непонятно, — оказаться на большой дороге. Что асфальтовой стрелой прорезала ее насквозь.

Мы потеряли часа полтора, выбивая у таможни право проезда через него.

По всему, было видно, это весьма богатое местечко. Хотя бы потому, что они отгородились от трассы высоченными бетонными стенами, по которой дорога шла, как по коридору. Типа, как израильтяне отгородились от палестинцев. Не меньше четырех метров в высоту.

Но чтобы добраться до этого коридора, мы потратили уйму сил и времени.

Поскольку здесь жили какие-то пентюхи, а не люди.

Началось с того, что когда мы остановились у шлагбаума, при въезде в эту самую Малиновку, пришлось минут пять ждать, пока к нам из своей будки не выйдет толстый маленький таможенник, — в бронежилете, увешенный гранатами, и с автоматом Калашникова за спиной.

Был он какой-то сонный, приторможенный, — ничего его не интересовало, кроме своего сладкого сна, который мы нарушили.

— Кто такие? — спросил он, покопавшись мыслью в справочнике из десятка служебных вопросов, которые он знал.

— Проезжие, — ответили мы. Уже догадавшись, что нас обманули, базукой здесь не пахнет, а пахнет обыкновенным бюрократизмом и взятками.

— Куда направляетесь?.. Какой груз сопровождаете?

— Едем по делам. Груза никакого у нас нет.

— Так не бывает, — почесал затылок таможенник, — чтобы совсем без груза… Проезд, — по баксу с человека, плюс налог на груз.

— Да нет у нас никакого груза.

— Тогда ждите начальства, — равнодушно бросил толстяк, и развернулся, чтобы удалится в свою будку.

— Долго ждать? — спросили мы его.

— Начальство завтракает… Как отзавтракает, так придет. Оно с вами и будет разбираться.

Чтобы проскочить через село с ветерком, не было речи. Шлагбаумом они себе придумали железнодорожный рельс, который, к тому же, заезжал в пазы, — так что протаранить его нашими машинами не представлялось никакой возможности.

Действовать силой, тоже было бы самой последней глупостью. Судя по гранатам, бронежилету и Калашникову таможенника. А в будке виднелось еще одно толстое лицо.

Баксов для оплаты тарифа у нас тоже не было.

Вот тебе и Малиновка. Вот тебе и базука…

Ничего не бывает хуже, чем тупое, бессмысленное ожидание. Какого-то начальника, который изволит откушивать. Сидит где-то там за столом с несвежей салфеткой, засунутой за ворот, смотрит бессмысленно на блюдо, — и никуда не торопится. Исполнять свои непосредственные обязанности.

Вышел другой таможенник, такой же толстый и такого же маленького роста. Так же, — до зубов вооруженный. Не в пример нам.

Подошел вальяжно, почесал затылок.

— Везем что-нибудь? — лениво спросил он.

— У нас нет никакого груза, — ответили ему.

— На охоту что ли собрались? — спросил он с оттенком какого-то любопытства. — Своих зайцев всех перемочили, теперь на наших позарились?

И неожиданно прытко для своего жирного тела, подтянулся за борт и заглянул в кузов.

— Под соломой что ли? — подозрительно спросил он.

— Да нет же у нас ничего, говорят тебе… Давай начальника своего, нам ехать нужно.

— Всем нужно, — пробурчал он. — Сейчас придет начальство. Имейте терпение.

Терпение мы имели после этого не меньше часа. Народ разбрелся, завалился кимарить в тени берез, и потерял всякую бдительность.

— Что-то не так, — сказал мне Олег Петрович. — Что-то здесь не так.

— Что не так? — довольно лениво спросил я. Потому что уже сломал голову, в поисках решения, где нам отыскать баксов пятьдесят, чтобы расплатиться с ними. У нас даже не было, чего им продать. Никакого натурального запаса для грядущего обмена.

— Время тянут, — сказал Олег Петрович. — Вон, взгляни на село, — богатеи… Такого за копейки на проезде не заработаешь. Такое можно отгрохать, если только все достается, все сто процентов.

— Вы о чем, Олег Петрович? — не понял я.

— Время тянут, — опять сказал он, — потом, давай на спор, придет начальник, покочевряжится еще немного и пропустит. За просто так… Это чтобы мы обратно не махнули, а двинулись в нужном направлении.

Я сразу же проснулся. Такого в голову не приходило.

— Вы думаете? — спросил я. — Значит, без денег пропустит? Это хорошо.

— Они нас в два счета рассчитают. Без проблем… Надо линять домой. Пока не поздно.

— А как же мечта? — спросил я.

— Останется мечтой, — сварливо сказал Олег Петрович. — Против лома, ты же знаешь, — приема нет.

— Черт, — сказал я. — Где-то я читал, но вот где, когда, — убей бог, не помню… Но в голове стало крутиться. Как надоедливая муха, жужжит и жужжит, а вспомнить, откуда я это знаю, не могу: знать размеры предстоящей опасности, означает, до некоторой степени не бояться ее… Так, кажется.

И вообще, пока бесконечно завтракал их главный, я начинал злиться. Не только из-за его трапезы, и предположения Олега Петровича, вернее, — совсем не из-за этого.

Из-за несуразности того, что находилось у меня внутри. Находилось внутри и происходило там же.

Из-за — неповторяемости…

Потому что в этом невозможно было разобраться.

Ничего у меня, ни разу, никогда, не получалось специально. Когда я этого хотел. Никакой мистики не происходило…

А получалось легко как-то, непринужденно, — когда я об этом меньше всего думал.