В предбаннике, там, где томились экскурсоводы, было тепло, светился в открытой печке раскаленный уголь. Тут же стояло прокопченное ведро, наполовину им заполненное. К стене была прислонена железная палка с крюком, которой этот уголь в печи шерудят.

Чувствовалось, стены предбанника уже часть горы, а не обыкновенная человеческая постройка, потому что, несмотря на огонь, они оставались влажными, и казалось, что, на самом деле, это преддверие бани, за которой парятся любители водных удовольствий.

— Дальше — сухо, — предупредительно подсказал экскурсовод, заметив, что Гвидонов проводит пальцем по серой стене… — Во внутренних помещениях монастыря всегда сухо, температура круглый год плюс шесть градусов… Вы желаете начать экскурсию?

— Да, — сказал Гвидонов.

Экскурсовод открыл обыкновенную дверь, в стене, — и он увидел длинную каменную лестницу, уводящую вниз. Вдоль ее горела цепочка электрических лампочек, заканчивающаяся где-то внизу.

— Весной монастырь будет полностью электрифицирован, — с гордостью сказал экскурсовод. — Но сейчас нужно будет ходить со стеариновыми плошками. Они там, внизу.

Мэри ступила на лестницу осторожно, и оперлась при этом на руку Гвидонова.

Получалась настоящая экскурсия туристов, — в медовый месяц. Чтобы молодым было потом, что помнить.

Это не понравилось Гвидонову, он даже отстранился от Мэри. Потому что: или работать, или отдыхать. Одно с другим не сочеталось.

Все-таки подземелье, кельи с каменными ложами, и высохшие трупы послушников, произвели на Мэри должное впечатление, и она почти не мешала Гвидонову. Почти не говорила, и почти не хватала его за руку.

Так что у него получилось, — подумать.

Представить себе, — что должно твориться в душе у людей, которые добровольно заточали себя в этой непроглядной тьме. На годы.

Бывают же мужики, которые провели по зонам не один десяток лет, для которых зона, — дом родной.

А свобода, — чужой мир, опасный навсегда.

Выйдут, грабанут на показ какой-нибудь ларек, — и опять на зону, к своим нарам, из которых еще не выветрилось их тепло…

Всякие бывают мужики.

Такие вот тоже.

— Считалось, — читал им свою лекцию улыбчивый китаец, когда они заглядывали в очередной закуток, где в стене была выдолблена ниша, в форме постели, и лежала мумия, облаченная в темный балахон, — что при температуре плюс шесть круглый год, в абсолютной темноте и совершенной тишине, во время медитации происходит отделение души монаха от тела… То есть, ни один монах не чувствовал здесь себя в одиночестве, и не был одинок. Потому что душа, отделенная от тела, могла совершать любые путешествия во времени и пространстве, в том числе посещать страну умерших, и страну готовящихся к очередному воплощению на нашей земле.

Свои впечатления о путешествиях духа, монахи излагали в секретных манускриптах. К сожалению, большинство из них утеряно. Или уничтожено самими монахами, из опасения, что они могут попасть в руки обыкновенных с корыстными намерениями людей, не обладающих должной подготовкой к восприятию высшего знания…. Те же уцелевшие фрагменты их записей, которые все-таки дошли до нас, никак не удается расшифровать.

Наши ученые прилагают все усилия, работают над фрагментами не один десяток лет, но никакого продвижения вперед. Шифр здешних монахов не поддается расшифровке…

Мэри, в неверном свете лампадки, разглядывала очередную мумию, — и было видно, что ее столь невзрачным чудом удивить было невозможно.

На нее гораздо большее впечатление производил антураж местного монастыря: идущие вниз коридоры, ответвления в них, — ведущие в кельи, сами кельи, напоминавшие склепы.

— Общая длинна коридоров, проложенная в горе, составляет более пятнадцати километров… К сожалению, мы не сможем сегодня посетить самые выразительные места монастыря: водопад, где монахи брали воду из подземного источника, и трапезную, — потому что там идет ремонт, который завершится к открытию весеннего сезона…

Но и без того, если больше двух часов ходить со свечкой по узким подземным коридорам и все время заглядывать в тесные комнатки, с почерневшими от времени усопшими, то впечатлений хватит на весь оставшийся день.

— Я устала, — сказала Мэри Гвидонову.

Ничего.

Ну, монахи. Ну, покойники.

Ну, экзотика…

Ну, жили, если здесь жили, — теперь не живут…

Он бы не смог и часа продержаться в такой келье… Часа через три тронулся бы умом.

От постоянной температуры, тишины, темноты и одиночества.

Никогда бы не согласился на такое затворничество. Даже ради того, чтобы испытать разок, — как это может душа отделяться от тела, и путешествовать в страну мертвых. Или еще не родившихся.

У него на роду, — не переносить одиночек.

— Ты меня прогоняешь, — сказала Мэри, когда, после экскурсии, он молчаливо проводил ее до снегохода.

— Да, — сказала Гвидонов.

— Я тебе мешаю, — горестно сказала Мэри.

— Нет, — ответил Гвидонов.

Заставив ее до конца дня в одиночестве размышлять над этим парадоксом…

Сторож был китаец, жил невдалеке, и на досуге занимался от нечего делать гончарным ремеслом. Посредине его фанзы стоял гончарный круг, заготовка для горшка, и бадья с водой. По стенам, на полках, были расставлены чашки, кружки, разных размеров тарелки, и, конечно, в изобилии, горшки.

По-русски китаец говорил хорошо, но с сильным акцентом по-фене. Так что не нужно было гадать, где он учил язык, и каким образом выдвинулся на должность сторожа.

В отличие от экскурсовода, этот китаец не улыбался, а смотрел на Гвидонова настороженно, должно быть, отвык от общения с высокими паханами.

— Зашли вот, после экскурсии в монастырь, купить пару горшков для молока. Как — сувенир, — сказал Гвидонов.

Сторож кивнул, распахнул дверцы шкафа, возле которого стоял, — там были полки, на которых стояла та же посуда, но расписанная красками.

— Выбирайте, — сказал он.

Мэри бы ахнула от восхищения, и забрала бы все. Потому что нарисованы на тарелках, чашках и горшках были не мумии и скелеты, а живые, и очень даже живые, животные. Целый зоопарк. Гвидонов не желая, но засмотрелся: олени, слоны, собаки, верблюды, кошки, орлы и крокодилы… Каждый там занимался каким-то то своим делом: питался, охотился, играл, отдыхал, куда-то летел.

Каждый из этих ослов и черепах обладал там чувством собственного звериного достоинства. Поскольку никогда еще не встречался с человеком.

Что-то было. Необычное. Увидеть такое среди белоснежного горного Тибета, — где бедность, зарождающийся туризм, и архитектурные развалины.

— Забавно, — сказал Гвидонов сторожу.

— Это не я, — ответил он, — это мой сын рисует…

Рисует сын.

Когда тебе — сорок шесть, и вряд ли когда-нибудь случится сиртаки у теплых берегов Средиземного моря. И греческая вдовушка, с вплетенной в иссиня черные волосы алой розой, вряд ли одарит тебя обворожительной улыбкой.

А если и одарит. И будет сиртаки, и приземистая двухэтажная вилла за высоким непроницаемым забором. Пусть все это будет, — произойдет как-нибудь все-таки, исполнятся мечты…

Единственный рисунок чужого сына переплюнет все это по своей невероятности.

Засыпая каждый вечер над религиозными текстами, — Гвидонов уже знал: будет то, что будет… И никак иначе. Если есть что-то, там, за холодным черным мгновеньем, — то он узнает это. Обязательно. Мимо него не пройдет.

А если ничего нет, — то ничего не будет. Какая тогда разница…

Вот и все. Все мировые философии… Все навороты мысли. Все озарения. Когда ни от него, ни от кого другого, — ничего не зависит.

Есть, так есть. А — нет, так и нет…

Но сын, — это другое.

Сын, — это ты сам. Это твое — бессмертие.

Твой сын, — разящий удар в морду этой безжалостной жизни.

Когда ты сам, — уже почти труп. Когда уже на твоих губах кровавая пена, и сзади, — унижения, разочарования, катастрофы, предательства, обманы, зло, болезни, плевки, еще большие унижения… И ничего нет — впереди.