Я — зверь, добравшийся наконец-то до самки.
Запах самки, прикосновение к ее начинавшему становиться влажным телу, — бесили меня, возбуждали, ослепляли мой мозг.
Извечная игра, когда лучшая самка достается победителю. Не тем, дрыхнущим по разным углам заброшенной деревни шавкам, не бобикам, изображавшим моих помощников, — мне.
Никто из них не пожелал схватиться со мной из-за нее. Таков страх, — который я внушаю. Таков ужас, — который они испытывают при виде меня.
Такова моя власть над ними…
Лучшая самка, — достается победителю. Таков закон.
От дня, когда я появился на свет, до этой минуты, — таков закон.
Победитель, — я…
Я возьму ее, эту невинную, но хитрую самочку, доставшуюся мне в награду, я выпью ее до дна, до последней капли ее крови. Я дам ей жизнь, о которой она просит, — во мне много, много всяких жизней. Во мне кишат разные жизни, которые требуют выхода, — меня переполняют жизни, они распирают меня.
Я продолжусь в ней, и в тысяче других самок, — которые будут доставаться мне, — победителю.
А я буду, буду побеждать, — пока иду твердо по земле, пока зорок глаз, решительна рука, пока нет жалости, и трезв расчет.
То есть, всегда…
О, ее лицемерная игра в невинность, — это так возбуждает.
Она знает, что делает, знает, как поступать с настоящим мужчиной. Знает, как завести его, как погорячить его кровь, знает меру, знает, на чьей стороне будет победа, и на этот раз, и знает, как стать частью ее, этой победы, чтобы извлечь из нее пользу для себя.
Она все знает…
Я рычал, этак, не грозно, — нависнув над ней. Противоположным полом… И чувствовал, что нетерпение все больше охватывает меня.
Хватит, детка, поиграли, порезвились на просторе. Провели необходимый ритуал. Ну и достаточно.
Я — твой царь. Мужчина. Пора и тебе — познать мою власть…
— Дядя Миша, дядя Миша, что с вами?
В последний момент я усмирил ярость и отвел руку.
Потому что, хотел ударить Геру…
— Я, наверное, болен, — сказал я, тяжело дыша. — Что-то, наверное, с головой. Голова закружилась, что-ли… Или давление.
Она молчала.
— Тебе нужно идти, — сказал я. — Извини… Я клятвы дал, но дал их выше сил, как сказал как-то классик… Ты, кстати, не помнишь, кто? Вы не учили в школе?
Я опустился рядом с ней, на соломенный матрац, и посмотрел в потолок. Где роились сгустками тени.
Я был весь в поту. Наверное, что-то с центральной нервной системой. Какой-нибудь очередной сбой.
Вот я и инвалид. Нравственный и моральный… Все идет по плану.
Я вспомнил, как только что хотел ударить Геру. Я хотел ее ударить. Чтобы получить наслаждение.
Все это было близко, так что стояло перед глазами. Мне было легко вспоминать, не нужно было напрягаться. Извилинами.
Я бы хорошо ударил, изо всех сил. Потому что не собирался шутить.
Чтобы она знала свое место. Ради какой-то необходимой науки.
Необходимой…
Я уже видел ее тогда, — в крови, потерявшую сознание. Тогда, — когда что-то затмило меня, какая-то то ли ярость во мне, то ли, на самом деле, безумие. То ли еще что-то, появившись на гребне желания, которое я испытывал к Гере.
Словно бы что-то решило во мне, что так нужно. Чтобы оглушить ее, провести рукой по ее крови, которая польется из разбитого носа, понюхать эту теплую кровь, лизнуть ее языком, — и потом овладеть телом.
Терзать его, терзать, терзать, терзать, — пока все, что ни накопилось во мне, не окажется в ней…
Так было.
Это был я. Не кто-нибудь другой. Только что.
Что случилось, почему я не сделал этого?
Когда так хотел.
И уже занес руку для молодецкого хука.
Не знаю…
Но что-то случилось, раз я не сделал этого… Непоправимого.
Потому что потом ничего исправить уже было бы нельзя.
Никогда… На вечные времена. Нельзя…
О ты, благословенная случайность. Спасительная. Единственная.
Как близко я был к своему ужасу…
— Дядя Миша, вы весь дрожите. Что с вами? — шепотом спросила Гера. — Я сделала что-нибудь не так?
Она повернулась ко мне и положила руку мне на грудь. Склонилась надо мной, так что низкий темный потолок перед моими глазами пропал.
Я улыбнулся ей. Наверное, жалобно. Наверное, извиняясь этой своей улыбкой.
Она увидела ее.
Стала молча и долго смотреть на меня…
— Я хочу, чтобы у вас до меня было много женщин. И чтобы они все были от вас без ума, — стала говорить Гера мне. — Но чтобы я была самой лучшей… Словно бы вы искали, методом проб и ошибок, искали, искали и нашли меня.
— Со мной что-то не так, — сказал я Гере.
— Я вижу, — согласилась она. Но так, будто бы я намекнул ей о какой-то мелочи. — Это я виновата. Сейчас это пройдет.
— Ты? — не понял я.
— Конечно, — согласилась Гера. — Кто же еще… Потому что я решила, на самом деле серьезно, вы только представьте, что в любви каждый старается для себя… Я вам говорила.
— Не для себя? — спросил я ее.
— Конечно, нет… Но этого, теоретически, понять нельзя. Так только кажется, когда нет практики. Если для себя, то это уже не любовь… То есть, это, конечно, любовь, — но это любовь к себе.
Что есть на свете более глупое и простое, чем любить себя. Да, дядя Миша?.. Ведь каждый любит себя. Единственного, обожаемого, ненаглядного, родного, непревзойденного, самого близкого и желанного.
Я на чердаке, дура, и перепутала. Потому что любила свою любовь к вам. Вы представляете?
— Нет, — сказал я.
— Теперь я люблю вас, — сказала громким шепотом Гера, — это так прекрасно… И так неожиданно… Это, когда начинаешь уважать себя. Как личность. Словно вырастаешь в собственных глазах… Словно становишься бессмертной. И на все начинаешь смотреть по-другому.
Я сейчас на все смотрю по-другому… Уже ничего не боюсь. Потому что бояться можно только за себя.
Страх, — это пережиток эгоизма. Я правильно говорю?
— Ты думаешь, я знаю?
— Вы никого не боитесь. Только себя… Но это тоже проходит, это тоже пережиток…
И тогда я захотел рассказать Гере, что со мной произошло только что.
Не знаю, что на меня нашло. Ей — семнадцать лет, мне, наверное, двадцать девять. Я был старше неизмеримо. По всем параметрам. Она же ничего в жизни не видела, — кроме своего Александрова.
Я просто захотел рассказать ей, — о том, что, творится внутри меня.
Пусть она как-нибудь рассудит. Как может… Если захочет.
И если не испугается после этого…
Но не успел… Только открыл рот.
Потому что она легла на меня. И поцеловала. Без стеснения. Без страха. Без боязни.
Тело ее было теплым и нежным. От него неповторимо, обворожительно пахло сеном и женщиной. Ее волосы упали на мое лицо. Я оказался в лесу, где светились лунным светом деревья, и мерцали таинственно широко открытые глаза. В которых не было, — страха.
Она обняла меня ногами, уперлась локтями в мою грудь, подперев руками голову, и сказала:
— Я тебя хочу.
Светало. Летом рано светает.
Когда подступает рассвет, хорошо спать. В это время снятся самые лучшие сны, и сон, — самый приятный. Из тех, когда, как в детстве, текут на подушку слюни, снится одна радость, и в мире, — сплошная безмятежность.
Мы прибывали заснуть, но у нас ничего не получалось.
Голова Геры лежала на моем плече, одну ногу она закинула на меня.
Она мучила меня вопросами.
— Не спи, — говорила она, когда видела, что мои глаза сами собой закрываются. И задавала очередной. На который нужно было отвечать.
— Как ты познакомился с Машей? — спрашивала она.
— Случайно, — говорил я, и делал вид, что вспоминаю.
На самом деле, проваливаясь в сон. Словно долго болел, теперь выздоровел, и испытывал потребность в крепком богатырском сне, в котором накапливаются силы, и молодеет организм.
Я закрывал глаза, — и уносился куда-то, где мне было так же хорошо, как и с Герой. Но только немного иначе.
— Нет, — говорила она мне с улыбкой, издеваясь надо мной. — Ты не спи, ты мне скажи, мне же интересно, как ты познакомился с Машей.
