Из института я ушел с четвертого курса, когда не стало мамы, и понадобились деньги на жизнь. И давно уже забыл, что мы там три с половиной года проходили, то время покрылось цветной пеленой, сквозь которую трудно стало, — да и не нужно, наверное, — что-либо различить.
Ребята из группы, когда еще продолжалось студенчество, звонили, — потом все реже и реже. У каждого началась своя программа, а о прошлом появились свои развеселые туманы.
Но привычка вдруг, в самый неподходящий для этого момент, начинать напряженно думать, на какие-то чудовищно отвлеченные темы, — как устойчивый атавизм, осталась, так что в машине я мог врезаться в любой, из множества, фонарный столб. Запросто.
Вот квартире нужно дать грандиозный ремонт, какой-нибудь «суперевро», можно поменять мебель, и, естественно, накупить кучу всяких шмоток.
Хотя меня все устраивает там и без ремонта, — мебель свою я помню с детства, она, может быть, не совсем новая, но крепкая и удобная. И одеть мне есть что, — я модник не большой. Если только осенние ботинки… Вот осенние, на толстой подошве, ботинки мне на самом деле нужны, чтобы не скакать козликом через лужи, а чесать через них, не обращая на стихию внимания.
Я размышлял о материальных благах до своей станции, и на эскалаторе, а когда вышел на улицу, понял: потребности у меня, к сожалению, самые, что ни на есть, убогие.
При таком количестве баксов, — и такие потребности. Осенние ботинки…
Но из теории знал: они растут. Достаточно будет окинуть жадным взглядом гору зеленых пачек, высыпанных на кухонный стол, как потребности, как на дрожжах, начнут сами собой увеличиваться. Они постоянно будут увеличиваться и увеличиваться, до тех пор, пока не придут в гармонию с моим возросшим материальным благосостоянием.
Так что бояться нечего. За свои потребности. Не все еще потеряно.
От метро до дома — шесть минут. Здесь уже — другой воздух, другое солнце, другая температура, другие звуки, все другое: в месте, где проходит моя жизнь.
Порыбачил…
Лифт, скрипя суставами, поднял меня на шестой этаж. Обитая дерматином пятнадцать лет тому назад, дверь, с табличкой «64», как заждавшаяся хозяина собака, заскулила от радости, лизнула своим неживым языком, замок мягко открылся, — и я оказался дома.
Я, наверное, полчаса нежился под душем, или, даже больше. Сидел под его горячими раскидистыми брызгами, скрючившись, как младенец в утробе у матери, — и отдыхал. Чувствуя тем местом спины, куда должна была войти пуля, предназначавшаяся мне, приятное покалывание неземной влаги, подаренной нам для услады каким-то небесным всесильным существом.
Теперь — пересчитать бабки, и спать.
А утром — будет утро. Какая-то новая, должно быть, распрекрасная жизнь, о которой я ровным счетом ничего еще не знаю…
Я так долго ждал торжественного момента, что мог подождать еще немного, — поэтому специально не торопился, как гурман над редким экзотическим блюдом.
Помылся, заварил крепкий чай, и перенес подарок Федула в комнату, на пол у дивана, чтобы мне султаном сидеть на нем, лицезрея свои богатства.
Липучки поддались легко, — большая молния, проходившая через всю сумку, открылась, проехав от начала до конца, мягко, как по маслу.
Сверху, для маскировки, как у них водится, лежала прозрачная упаковка с коричневой рубашкой. Тоже не пропадет напрасно, — мне идет коричневый цвет… За ней виднелась еще одна упаковка, с такой же точно рубашкой. Я достал и ее… За ней тоже была рубашка…
И за ней рубашка.
Сумка была битком набита упаковками с одинаковыми коричневыми рубашками. Я, в каком-то полуоглушенном состоянии, доставал одну за другой и бросал на пол. Бросал, бросал, пока упаковки не закончились, и сумка не оказалась пуста.
А где баксы?..
Где мой лимон, где прощальный подарок, где фарт?..
Или у них там такие шутки?..
Я схватил одну упаковку, разорвал, вытащил рубашку и потряс ее. Она развернулась, — обыкновенная рубашка, каких на любом вещевом рынке пруд пруди, по полтиннику за штуку. И никаких денег в середине.
Проверил еще одну, и еще, — ничего.
Дальше уродовать товар было бесполезно…
Хороший юмор, правильный, с микроцефалами только так и нужно поступать.
Здравствуй лох, простофиля, придурок!.. Так тебе и нужно.
Бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Здесь и сыра никакого не было.
И я пошел на кухню пить свой крепкий чай, — то мрачнея лицом, то, как мне и пристало, беспричинно хихикая.
И, как положено, два раза насыпал в кружку сахар, — так что чай стал приторным, — как та райская жизнь, которой я в один момент лишился.
Сыра не было… Сыра не было, — но мышеловка-то была. Мышеловка-то была, еще какая!..
Мышеловка была, я чуть не угодил в нее. Она была серьезной, эта мышеловка, серьезней не придумаешь. Просто так не стреляют человеку в спину или себе в голову. Просто так не бродят по лесу озабоченные чем-то братки в костюмчиках, и не висят над деревьями вертолеты, которые за час сжигают столько бензина, что моих доходов за год не хватит, чтобы заплатить за него.
Ничего не бывает просто так. Тем более, — такого…
Не допив чай, я опять вернулся в комнату, к проклятой пустой сумке.
На дне ничего не оставалось, но сбоку виднелась еще одна молния. И на ощупь чувствовалось, что там что-то лежит. На лимон это утолщение не тянуло, но на пачки три-четыре — наверняка. Хватит мне и трех пачек — для полного счастья…
Там оказалось потертое портмоне и пакет, в обыкновенной оберточной плотной бумаге.
В портмоне лежал паспорт на имя Флорова Ивана Артемьевича, прописанного в городе Благовещенске по улице Зои Космодемьянской, дом три, квартира двадцать один, водительские права на его же имя, пачка презервативов и деньги.
Тысяча восемьсот долларов и штук десять наших пятисотрублевых купюр. Больше там ничего не было.
Тогда я приступил к пакету.
Под оберточной бумагой я нашел еще один пакет, — наглухо запаянное в черный твердый пластик вместилище, — так что не зубами, а только при помощи ножниц и ножа.
То и другое у меня было.
Брюлики? Сибирские самоцветы?.. Или какой-нибудь глаз Фараона, извлеченный из Благовещенских недр безвестным старателем? Тридцать лимонов на аукционе в Сотсби?.. Но мне-то что с ним делать, с этим Фараоном, в какую комиссионку нести его мне?
Под искореженным мной пластиком обнаружился небольшой мешочек из грубого холста, перевязанный у горла толстой суровой ниткой… Ну что ж, Фараон, так Фараон, — дареному коню в зубы не смотрят…
Но Фараона не было… На дне мешочка, когда я перевернул его и вытряс на колени содержимое, оказался какой-то самодельный брелок, выполненный из кусочка обгоревшего по краям металла.
Народный умелец нашел материал на свалке, просверлил ближе к краю дырочку и продел через нее длинный кожаный ремешок. Надел на шею и стал носить, на память о блюминге, вблизи от которого проработал до пенсии.
Брелок напоминал застывшую плоскую каплю расплавленной стали, которой капнули случайно в стороне от общего раскаленного потока, и она, бедная, застыла на свежем воздухе, став совсем уж никому не нужной, ни пушки из нее не отлить, ни сковородки какой-нибудь. Если бы не сентиментальный пенсионер-умелец, так бы это все превратилось когда-нибудь в ржавую пыль.
Три копейки — или четыре. Вот и весь Фараон…
Я еще раз простучал стенки сумки, — больше ничего, никаких больше потайных карманов.
Можно было подсчитать доход. Ни на ремонт, ни на мебель… Но на ботинки и на то, чтобы поставить ребятам с работы бутылку, и не одну, — поднять первый тост за некого Ивана Артемьевича, который организовал эти веселые поминки.
Рубашки можно дарить, когда приглашают в гости, — тоже хорошая идея.
Но так поводить меня за нос! — молодцы…
Я вспомнил дорожную чумичку и то, как она несколько раз посмотрела на меня… И такая досада подступила, хоть вой, — словно я потерял навсегда что-то на самом деле дорогое, подороже несбывшегося Фараона. А терять было нельзя.
