Теперь уже задумался я. Интересный вопросец, — сразу на него толком не ответишь.

— Может, и сожрали, — пожал я плечами. — Откуда я знаю… Что, родственнички на квартиру губы раскатывают? Обложили со всех сторон?

— Деньги предлагают, потом — разменяться, ближе к центру. На двухкомнатную. Мебель еще хотят…

— На кой тебе это все сдалось, ходить целыми днями, бутылки собирать. Разменяйся, пусть подавятся.

— Нет… — сказал мальчик. — До последнего не буду. Это моя родина.

От летних денег у меня остались хорошие ботинки «гринвуд» и зонтик. И ощущение, что это произошло тогда не со мной. Приснился некстати странный сон, — потому что в реальности так не бывает.

Но зонтик спасал от дождя, ботинки — от слякоти снизу.

Как-нибудь завалюсь в последний раз, — ботинки станет носить кто-то другой, прикрывая голову моим зонтом.

Но все-таки, даже из самого паршивого можно извлечь нечто хорошее. Если как следует в нем покопаться.

В моем случае, «нечто хорошее», — на службе никто не догадывался о моем недуге, и премию мне платили исправно, — все равно шло со знаком «минус»… Поскольку работа стала мне противна. Вернее, ее однообразие. Каждый день одно и тоже: мотор — терморегулятор, мотор — терморегулятор, мотор — терморегулятор…

Если опять в качестве примера взять анекдот, то я бы вспомнил историю о работнице почты, которую корреспондент спрашивает, не скучно ли ей каждый день много лет подряд штемпелевать письма. На что она ему ответила: да что вы, конечно, нет, — ведь каждый день новое число.

И еще одно, совсем уж маразматическое: едем как-то с Пашкой в метро, а вагон обходит маленький цыганский мальчик, с протянутой рукой и табличкой на груди: сгорело все, помогите, кто сколько может… Что-то такое на ней было нацарапано. Это у них называется: косить под нищего.

Я, сам не зная почему, вдруг, склонившись к Пашке, шепчу ему на ухо: сейчас этот мальчик подойдет к тебе, станет на колени и начнет целовать тебе руки.

Пашка на меня взглянул, как на идиота.

Мальчик подошел к Пашке, и от отчаянья, наверное, что прошел весь вагон, а ему ничего не обломилось, значит, будут бить дома, за то, что плохо работает, — встал перед Пашкой на колени, и проделал всю процедуру, про которую я Пашку предупреждал.

— Мишка, — сказал ошарашенный Пашка, когда мы вышли из вагона. — Ты — сенс… Это такие бабки, если с умом подойти к делу…

Если человека все время расстреливать, у него от этого начинается сдвиг по фазе. В голове…

Я бы мог прочитать Пашке бесплатную лекцию о всяких расстрелах, их видах, и что при этом испытываешь, — но Пашка, несмотря на свою семейную мудрость, не умел держать язык за зубами. Если на работе узнают, что я эпилептик, — не только премии мне не увидеть, как своих ушей, но, возможно, и самой работы.

Да я сам во всю замечал, что что-то со мной происходит не то. Все-таки расстрелы, — хорошая, замечательная школа. Чтобы задумываться о предметах, которые, при других условиях никогда не придут в голову… Но очень жестокая.

Никому бы не пожелал.

Смерть, — не самое страшное, что может случиться с человеком. Так мне кажется.

Поскольку смерть, во многом механический акт. Был такой профессор, Мечников, который изобрел мечниковскую простоквашу, — он считал, что секрет долголетия заключается в правильной работе прямой кишки… Когда он умирал, ассистент записывал его впечатления от процесса: холодеет левая нога, холодеет правая нога, холодеют пальцы правой руки… И так далее.

Профессор был занят делом, вносил вклад в науку, ему было не до остальных мелочей. Счастливый человек…

Когда умираешь, трагедия получается только тогда, если ты не успел чего-то сделать на этом свете, что обязательно должен был сделать. Настолько обязательно, что из-за этого, в основном, здесь и появился.

Но узнать, сделал ты это или нет, можно только в тот момент. Вот в чем нюанс…

Я — не сделал.

Вот это оказалось самым мучительным… Настолько мучительным, что я иногда просыпался ночью, выходил на балкон покурить, и мне хотелось, как собаке, выть, глядя на звезды. От вселенской беспросветной мути, — которая накатывала на меня, и не отпускала.

Эти приступы беспричинной мути, ощущения всеобщей бесцельности, — были страшней… Не сделал. И не знал, — что. Только чувствовал, что ничего не сделал. Я бы что-нибудь сотворил, прямо сейчас. Раз такое дело… Но совершенно не знал, что. Посадить дерево, построить дом, еще там что-то, что должен сделать каждый… Я могу посадить, что здесь трудного. Только, вот, нужно ли это мне?..

Спасали дни, днями было повеселей. Днями происходили всякие забавности и глупости, днями царила суета, она отвлекала.

Захар тут однажды сказал:

— Ты, Гордеев, случайно не заболел?

Меня аж в пот бросило: каким образом?..

— Нет, вроде бы, — ответил я осторожно, — все работает нормально. Анализы хорошие.

— Ребята сказали, ты стал трезвенником. Компаний больше не поддерживаешь. Кто не пьет, тот болен… Что, печень?

— Да я поспорил с одним мужиком на ящик водки, что год пить не буду.

Захар взглянул на меня, как на придурка, с высоты своих пятидесяти лет, — но я догадался, тревога его улеглась, за премию можно не опасаться.

Я вообще стал приглядываться к реакциям других людей. Кто как к кому относится, зачем говорит или делает то-то и то-то… Словно поступил на курсы начинающих психологов… Типа, появился какой-то интерес.

Но все в результате оказывалось так просто, без всяких фрейдовских наворотов. Одни рефлексы и инстинкты… Или какие-то незамысловатые хитрости. Взрослых людей.

Может, нужно бросить холодильники и удариться по этой части? Ведь где-то психологи нужны? Начинающие таланты?.. Но — скучно.

Так что, — осень, за окном моросит дождь, а в моей жизни ничего не меняется.

Кроссовки я Ивану вернул, приехал к нему на следующий день с тортом и двухлитровой бутылкой «Кока-колы». Заодно провел профилактику его холодильнику.

У него в квартире, — ни пылинки, идеальная чистота, все блестит и сверкает, как в сказочном теремке. И тихо… Поболтали о его бизнес-плане, суть которого заключалась в том, что ему нужно продержаться, пока не получит паспорт, — потом станет полегче, хоть прекратятся разные наезды насчет опекунства. Вот парень, я даже позавидовал, — так он крепко и упрямо держится, охраняя целостность своих границ.

При мне звонил несколько раз телефон, — о нем пеклись заботливые родственнички, — но он к нему не подошел.

— Пусть трещит, все равно, кроме гадостей, ничего хорошего не скажут… Дверь у меня крепкая. Чтобы такую сломать, милиция нужна, понятые, постановление суда. Фиг им, — не постановление. Пока этот суд соберется, года три пройдет, а то и четыре, — ко мне тогда и на дохлой козе не подъедешь. Они знают это, не хуже моего…

Мне его квартира тоже понравилась, он провел меня по ней, как по музею. Денег в нее в свое время было вбухано — немеренно.

Я знал отчего-то, что еще приду сюда, и не один раз. Словно бы в ней витал мой бестолковый дух, и пахло едва уловимо моим ЛМом.

Но — осень…