И казалось, что она слышит негромкий мягкий приказ, которому нельзя не подчиниться:
— Dakh err!!!
Ко мне…
Она плачет… плачет, когда втыкает Посох перед собой. Плачет, когда над Дамиром и Ингер взывает к изначальной Силе, избравшей ее своим проводником еще до рождения. Плачет, когда из последних сил удерживает щит…
Для того, чтобы разрушить мир, совсем не обязательно придумывать злобных богов и демонов — люди всегда справлялись сами.
* * *
— Ко мне…
Я! — призываю вас… Сейчас.
— Ко мне!
Ибо есть нечто большее, чем самое могущественное волшебство!
А может быть все совсем не так — и суть именно в том, что самое могущественное волшебство — воля обычного человеческого сердца, просто не всем и не всегда это дано понять, найти в себе?..
— Ко мне!!
Все вопросы и ответы были отброшены. Осталась цель.
— КО МНЕ!!!
Так сложно. Так просто. Его слова вдруг оказалось достаточно, чтобы сотрясти мироздание!
— КО МНЕ…
И кто знает, кто скажет точно, чье слово станет на самом деле — нет, не последним и не первым! — решающим, навсегда меняя судьбы.
Крик ли стон, безмолвный шепот, небрежное замечание между делом — вдруг ложится на неразличимые за мельтешением дней весы неизмеримым бременем, сдвигая их навсегда. Одной единственной улыбкой, одной единственной слезой…
Сколько слез пролил ты, сколько слез пролито о тебе, сколько слез пролито по твоей вине? Кто сможет оценить, кто измерить… Какою мерой мерить и кто вправе судить? Кто достоин… кто достойнейший?
У каждого своя мера. Но есть время, когда человек, — если он конечно человек, — делает единственно возможный шаг!
Их тоже может быть много, — этих минут мучительного выбора. Порою ярких, порой совсем невзрачных, которые незаметно складываются в жизнь… И слава всем Богам, известным и неизвестным, старым, новым и еще непознанным, настоящим и выдуманным — что редко кому и редко когда, госпожа Судьба дает свое настоящее расположение!
Потому что выдержать его редко кому удавалось. Увы, милость порою бывает страшнее гнева.
Банальная истина… Как и всякая истина!
— Ко мне… — упрямо шевельнулись губы, как будто кому-то нужны были слова.
Ничего уже не остановить, но изменить — еще можно! Всегда можно что-то изменить, непоправима только смерть, кому как не черному магу это знать…
Он больше не сопротивлялся. Он погрузился в стремительный поток, захлестывавший его с головой. Он стал им, впервые полностью, без остатка, без щитов и барьеров, до конца, — отдаваясь и растворяясь в пронизывающей его Силе, позволяя нести себя.
Это не было похоже на исполинские крылья, когда-то в далекой юности манившие в снах безродного полукровку обещанием могущества. Потоки Тьмы свивались в гигантский пылающий водоворот, всплескивали обжигающими льдом протуберанцами, закручивались вихрями, вокруг единственного оставшегося сейчас якоря, имя которому было Дамон Фейт.
Маг не пытался удержать разразившийся шторм, остановить взбесившиеся волны — все равно что против цунами выставлять соломенную заслонку. Наоборот, он уже не призывал, он стягивал на себя все, до чего мог дотянуться, обрывая последние тонкие ниточки так долго цеплявшейся к миру паутины. Пропуская через себя, чтобы так направить тем, что вело его всегда, тем, что не под силу было сломать никакой напасти, что становилось только крепче в очередном горниле — своей волей — сквозь пространства и времена к самой сути, тщательно сокрытому сердцу голодной бездны, где затаился свивший это проклятое гнездо паук.
Маг не падал, он нисходил, низвергался на гребне разбушевавшейся Силы, взламывая и разнося в клочья пласты реальности, и Башня ему не противостояла, раскрываясь навстречу и разве что не толкая в спину. Потому что бывших Владык не бывает.
А потом внезапно все стихло, Тьма мягко струилась вокруг, уже не обжигая и не ревя, плотно обволакивая, как вода на дне глубокого моря. Она затихла, словно ждала…
Никто никогда не заходил так далеко. Те, кто были слишком глупы, чтобы бояться мощи, которая может снести и тебя, и жаждали могущества, не могли добраться, потому что не имели его достаточно для того. А те, кто был силен и понимал, чем играет, слишком боялись утратить себя. Поэтому никто не мог достоверно сказать, что именно будет ждать там, за запретной гранью. Какой станет встреча с тем, кто из гордыни и ненависти надругался над основами мира…
Это была главная сокровищница Башни — библиотека, и из окон открывался вид на серую равнину Пустоши. Человек в черном с мимолетной самодовольной усмешкой встал навстречу переступившему порог пришельцу, оценивающе разглядывая ворвавшегося 'гостя'.
Некоторое время они стояли лицом к лицу, как будто не было веков, что их разделяло. Просто человек, средних лет с обычным, чуточку высокомерным лицом. В изгибе тонких губ есть что-то капризное, а в глазах, тоже черных… предвкушение, любопытство, азарт?! Дамон Фейт улыбнулся, когда маг протянул к нему руку. Он тоже не ждал подобного, но все было верно, как и должно быть…
Решение пришло само собой. Узкая прозрачная рука, на которой вдруг чересчур отчетливо проступают следы кандалов и грубый старый шрам, — как будто рану от стрелы или болта не залечили как следует, — протягивается навстречу и почти ласковым ответным жестом касается виска древнего мага. Еще не наигрался? Тебе интересно? Ну что ж…
— Смотри!
Тебе нужна моя жизнь? Ты ее получишь. Всю!
На некрасивом лице с длинным носом и большим тонкогубым ртом испуг, но глаза смотрят решительно: 'Они пришли, чтобы тебя убить'… И заброшенная могила.
Мертвое тело среди обгоревших обломков мастерской, обугленная флейта…
Все дороги, все битвы — свои и чужие… И костры — те, которые зажигали для него, и те, которые зажигал он… Беспрерывный кошмар заточения и одна, последняя, ночь перед казнью… Чужая кровь на руках, и убийственно нежные переливы флейты… Все: что видел, знал, пережил, и сотворил, что так долго носил в себе…
— Я видел как ты родился… Жаль не удавил сразу! Понадеялся, что сам сдохнешь. Моя ошибка — мне ее и следовало исправлять.
— Мне жаль тебя, Лер. Я долго играл по вашим правилам и знаешь, что я скажу — жить гораздо лучше!
Следующим ударом:
Синеглазый мальчишка, плачущий у него на руках, и бьющийся в пламени костра… Неслышный стон, который меняет все:
— Отец!
И незрячие синие глаза с тоской смотрят в небо.
— Герда, зачем?!
— Эх, ты, Властелин, столько лет прожил, а не знаешь…
И последняя усмешка на бледных губах:
— Не думала, что будет так трудно, но не жалею!
Нож у шеи Ингер…
Солнышко мое… Звездочка…
Замирающее биение сердца — как будто через разверстую грудь вынимают твое собственное…
Реальность слущивается слой за слоем.
Окровавленный Сивилл на руках. Динэ: 'Мне приснилось, что отец вернулся меня убить…'. Затравленный, безумный взгляд мальчишки, вжимающегося в волчью шерсть…
Дамон не смотрит, не видит ничего вокруг, уже удерживая чародея. Память на память — оказывается не такой уж равноценный обмен, Мастер?
И последний удар — память самой Башни, память всех ее хозяев и жертв, сегодня он взял у нее достаточно…
Забирай, Мастер…
Все!!!
— Кто ты? — губы бледнеющего призрака не двигаются, но от крика закладывает уши.
Дамон улыбается.
Я — это ты… разве нет?
Теперь будет! И только тогда он открывает глаза… В них Тьма.
— Слияние должно быть полным, — спокойно и мягко напоминает Властелин, и не отнимает руки.
Он не испытывал ничего, кроме брезгливой жалости: возможно, когда-то могущество этого мага не знало границ, а разум был гениален, но сейчас… Сейчас распахнув себя навстречу чужой душе, чтобы подавить и занять ее место, он не смог противопоставить ничего, кроме уязвленного самолюбия непризнанного гения. Слишком мало, по сравнению с тем, что получил взамен… Что ж, иногда получить то, что желал, оборачивается худшим из зол!
