— Володя пригласил меня приехать на сабантуй по поводу пятилетия основания Лавры. Я завозилась дома с детьми допоздна, схватила такси и поехала. Было уже очень темно, когда мы подрулили к воротам кладбища. Сквозь железные прутья вдали было видно светящееся окошечко часовни и слышен гудеж. Мне было страшно идти по темной аллее и, кроме того, я не могла во тьме открыть замок; я вышла из машины и попросила водителя посветить мне фарами, сказав, что как только открою замок, расплачусь и отпущу его. Он включил фары и терпеливо ждал, пока я тыкалась с замком и гремела цепью. В этот момент распахнулись двери часовни, и вся ватага с гиканьем, шумом и свистом понеслась мне навстречу. Я обрадовалась и вдруг услышала за спиной странный звук. Круто развернув машину, водитель рванул на дорогу, смяв кусты.
— Постойте! Я же не расплатилась, куда вы?
Но красные огоньки мелькали уже у станции переливания крови и исчезли за поворотом…
На одном из Володиных застолий однажды в Лавре появился новый человек, скульптор Василий Астапов. Он тогда лепил портрет Володи. Крепко сложенный, немногословный, с прямым и открытым взглядом, он сразу всем понравился. Его приняли тепло, дружелюбно (как и всех), и он, державшийся сначала замкнуто, настороженно, после рюмочки растаял, разговорился и начал читать свои военные стихи. Стихи показались мне сильными, жесткими по содержанию и отточенными по форме. На другой день я поделился своими впечатлениями с Володей.
— Вот за стихи-то он и сидел, — неожиданно сказал Володя.
— Как сидел?
— Так. Нашлись добрые люди в Академии, стукнули куда надо, что Астапов не те стихи пишет, и загремел Вася на шесть лет на Колыму…
Помолчал и добавил:
— Много добрых людей вокруг нас…
Так на некоторое время появился у нас в Лавре Вася Астапов, человек сильный и талантливый. Трудная судьба и «добрые люди» научили его ценить время. Вернувшись, он как одержимый бросился в работу, стараясь наверстать упущенные не по его вине годы, работал по десять-двенадцать часов над скульптурой и снова начал писать стихи.
Не забывал Вася и о прожитых в лагерях годах.
9-го мая 1975 года перед открытием выставки ленинградских художников, посвященной 30-летию Победы, когда в вестибюле и на большой лестнице ЛОСХа собралось множество художников — участников выставки, зрителей и городского партийного руководства, и звучали одна за другой торжественные и гладкие речи, Вася Астапов неожиданно попросил слова. Его резкий и громкий голос, прорвавшийся сквозь общий гул разговоров и шума собравшихся, утомленных затянувшейся официальной частью, с первых же слов заставил всех притихнуть.
— Сегодня праздник Победы, и вы, участники войны, надели свои ордена и медали. У меня же нет ничего. Но это не значит, что я не воевал, а сидел где-то в тылу. Три года войны я провел в танке, горел в нем, и у меня тоже были ордена и медали. Однако их у меня отняли…
Вася проглотил комок в горле и в звенящей тишине закончил:
— Их отняли у меня люди, написавшие на меня донос и посадившие меня на шесть лет. Эти люди находятся сейчас в зале…
Особое место в нашем колхозе занимали мраморщики. Они все отличались завидным здоровьем, огромной трудоспособностью и среди выпивох стабильно шли в первой шеренге. Каждый из них был индивидуальностью.
Колю Болотского отличала практичность, трезвый ум и профессиональная напористость.
Жизнерадостный крепыш Володя Исаев любил книги, анекдоты, шумные компании и веселые рассказы, до которых был и охотник, и мастер.
Курчавого и голубоглазого Толика Иванова в ту пору больше всего занимали соседи, вернее, соседки — медсестры со станции переливания крови. По слухам, он пользовался среди медперсонала большим успехом и, придя после очередного приключения в мастерскую, докладывал:
— Кровососы пали!
Ренальд Робачевский, отличный мастер и волевой человек, ставил себе тогда в жизни две основные задачи: стать профессиональным скульптором и вступить в Союз, а также добиться успеха у хорошенькой Тани, сестры Наташи Тырковой. Со временем он обе задачи решил, но с некоторым перерывом во времени. Союз устаивал перед Ренальдом на двадцать лет дольше Тани.
Среди всех физически сильных и здоровых мраморщиков особенно выделялся Борис Рослик. Он удивительно оправдывал свою фамилию, был могучим парнем, незаменимым помощником, а впоследствии и хорошим мастером. Он был великолепен в работе — ловок и ухватист. Большие каменные блоки в его огромных лапах становились послушными — двигались по мастерской, кантовались, поднимались на станки сами собой.
Витька Егоров, добродушный и немного сонный в трезвости, во хмелю начинал буйствовать и становился страшен. Однажды он перепил и, на что-то обозлившись, схватился за топор. Все мигом разбежались — с Витькой шутки были плохи. Борис остался один. Он смело пошел на Витьку с голыми руками, отобрал топор, уговорил, успокоил, уложил спать…
Мраморщики были не только хорошими мастерами, но и ребятами с затеями.
Жизнь на кладбище накладывала на нас свой отпечаток и вовлекала в различные ситуации, которых не могло быть в другом месте. Где, как не на кладбище, и кому, как не мастерам по золочению вырубных букв на мемориальных досках, могла прийти в голову великая идея позолотить клюв и когти пойманному вороненку! Позолоченного вороненка посадили на верхушку черно-гранитного памятника рядом с мастерской. Вороненок вобрал голову в плечи и сидел абсолютно неподвижно, как изваянный, удивительно слившись с черным надгробьем, на котором поблескивала золотом фамилия усопшего.
В это время по аллее проходили две старушки, знавшие вокруг все памятники и кресты вплоть до мельчайших деталей. Шагов за десять до черно-гранитного памятника они заметили что-то новое, замедлили шаги и начали пристально вглядываться. Затем осторожно приблизились к памятнику, вынули и надели очки и, не веря глазам своим, придвинулись к новой черной детали вплотную. Тут ворон резко выбросил голову из плеч, разинул золотой клюв и громко каркнул. Старушек сдуло, как ветром. Они прытко и молодо побежали к воротам, оглядываясь и припуская еще сильнее…
В другой раз, после небольшого возлияния по поводу получки, возникла идея приобрести собаку для охраны мастерской, так как нас часто беспокоила шпана, по ночам залезавшая в мастерскую. Брать там было нечего, но зато можно было нагадить в прямом и переносном смысле, что и делалось с великим удовольствием и постоянством. Прямой смысл убирался быстро, с переносным было намного сложнее. Так, однажды у законченного мраморного портрета народной актрисы, над которым Болотский трудился три месяца, был отбит нос. В другой раз на мраморной лысине одного очень уважаемого человека шпана начертала неприличное слово химическим карандашом. Поскольку химический карандаш с мрамора не смывается, пришлось слово вырубить и сделать мраморную вставку. Заказчик отказался принять портрет уважаемого человека со вставкой на черепе. Трехмесячный упорный и кропотливый труд пошел прахом.
У кладбищенского сторожа дяди Миши была здоровенная и злобная овчарка Тарзан. Ее-то и решили приспособить для охраны мастерской. Поговорили с дядей Мишей, тот согласился. Сказал, что собака — золото, охранную службу знает.
Собака действительно оказалась золотом. Однако дядя Миша, наверное, плохо растолковал ей, кого и от чего надо охранять. Поэтому она сначала покусала Володю Исаева, а потом долго не выпускала Валю Лаптева из мастерской, когда он собрался идти домой после того, как заработался заполночь. Валя только успел раскрыть дверь на кладбище, как на него набросился рычащий Тарзан. Пришлось ему ретироваться, захлопнув дверь перед оскаленной мордой, а потом ждать, пока дядя Миша освободит его из плена.
К чисто кладбищенскому фольклору относится и история с гробами. В связи со строительством моста Александра Невского и перепланировкой всех близлежащих площадей вокруг Лавры наше кладбище сильно подрезали со стороны Невы. Часть памятников снесли, могилы сравняли бульдозером, а ряд ценных в историческом плане памятников постановили перенести в другие места, куда и перезахоронить останки. С этой целью были привезены и раскиданы в разных уголках кладбища огромные дощатые гробы-футляры, в которые предполагалось устанавливать вынутые из склепов и могил цинковые гробы с останками. Мне довелось присутствовать при перезахоронении останков писателей Чапыгина и Мамина-Сибиряка.
