Обычно все сборища происходили наверху, в маленькой полуциркульной комнатке, бывшем алтаре, за большим столом рядом с тахтой.
Неизменным тамадой и радушным хозяином был всегда Володя. Гостеприимство было его ведущей чертой. Сколько бы ни было водки или еды, всех без исключения принимали, всех сажали за стол, все делили поровну на всех. Он всегда сам готовил к столу, ловко и быстро резал хлеб, сыр, колбасу, расставлял стаканы, тарелки, раскупоривал бутылки, все мелькало в его руках.
Все делалось не только быстро, но и красиво, артистично. Не помню, кто сказал про Володю: «Он не умеет ничего делать некрасиво — ни лепить, ни жить».
Он и сам был внешне красив какой-то породистостью, мужской статью, ловкостью и силой. Всегда подтянутый, щеголевато одетый, аккуратно выбритый, с холеными темными усиками.
— Удивляюсь я Володьке, — как-то сказал Вася Гущин. — Как это он умудряется всегда быть в форме?
Мы не знали того, что эта форма давалась ему нелегко. Осколок, сидевший с войны рядом с позвоночником, часто напоминал о себе сильными болями. Он никогда не рассказывал этого.
Наши сборища с водкой были не просто пьянками — веселое похмелье рождало идеи. Гриша выдавал шуточные стихи, мы рисовали на обоях карикатуры на всех обитателей Лавры. После третьей рюмки они обычно имели шумный успех, только мраморщики однажды бурно запротестовали, когда появилась карикатура — дощатый забор, выкрики оттуда «Пики козыри! Ставлю по новой!» и вылетевший из-за забора бубновый туз.
Одна из сводчатых ниш мастерской была отгорожена массивной деревянной дверью, повешенной на огромных кованых черных петлях, оторванных от какого-то дореволюционного амбара. Закрывались эти поистине крепостные ворота на две толстые чугунные петли, сквозь которые была пропущена могучая танковая цепь, и висел громадный старинный замок. Вся эта производившая угнетающее впечатление мощь скрывала за собой вешалку с грязными халатами для формовки. Рядом стоял большой шкаф-комод с неисчислимым количеством ящичков, в которых хранились инструменты. Володя называл этот комод «трагедией», так как никогда нельзя было сразу найти то, что нужно. Основной инструмент для лепки помещался в большой мастерской в двух вьетнамских корзинах, подвешенных к потолку.
Большую мастерскую от лестницы отделял маленький захламленный закуток, где ребята установили керамическую печь, в которой пытались наладить обжиг керамики. Печь просуществовала недолго — один Ренальд успел обжечь терракотовый портрет, после чего явилась пожарная инспекция, оборвала все провода и наложила пломбы на электрощит.
В связи с этой неудачей верхние ребята вспомнили и рассказали историю, случившуюся несколько лет тому назад, когда они заканчивали Академию Художеств и делали свои дипломные работы.
Кафедра скульптуры распределила между выпускниками темы работ. Володе достался портрет Сталина в полный рост.
Работа подходила к концу, когда ребята самовольно поставили в мастерской Володи небольшую керамическую печь для обжига мелких работ. Эту печку очень скоро обнаружил пожарный инспектор, пожилой отставник, поднял шум, приказал незаконную печь убрать, рубильник отключить, провода снять.
Ребята пригласили его к столу. На беду он оказался непьющим. Предложили деньги — он четко огласил статью уголовного кодекса о взятке. Сказал, что через неделю придет и проверит обстановку.
«Покричит и забудет», — решили ребята и вернулись к работе над дипломами.
В Академии Художеств существовала своя методика работы над одетой фигурой. Сначала лепилась обнаженная натура в задуманной позе. Потом натурщика одевали в необходимую одежду, устанавливали определенный ритм складок и соответственно «одевали» глиняную обнаженную модель.
Володя закончил первый этап работы и приступил к одеванию.
В этот самый момент снова появился пожарный инспектор, уже с порога поднявший шум и крик. Он решительно шагнул в мастерскую и… остолбенел. Перед ним предстала картина: на станке стояла отлично вылепленная фигура голого Сталина в фуражке генералиссимуса, а рядом на подиуме стоял второй, живой, Сталин в шинели, сапогах и фуражке, с трубкой в правой руке. Между ними спокойно стоял Володя и с искренним интересом глядел на инспектора. Постояв с минуту с открытым ртом по стойке «смирно», инспектор круто повернулся и растаял в дверях.
Больше его никто никогда не видел.
Во время одного из сборищ возникла идея — учредить для участников Лавры свой особый значок. Идея всем понравилась. Был объявлен конкурс на лучший проект. Через неделю все принесли свои проекты, и после долгого и придирчивого профессионального обсуждения был выбран лучший. Авторами-победителями оказались Леша Далиненко и Наташа Тыркова, которая в это время работала у нас в мастерской — лепила полутораметровую фигуру рыси. На проекте был изображен наш кладбищенский белый кот Леонардо в узком луче света, исходящем из стрельчатого окна. Проект был оригинальным и всем понравился.
Знакомые ребята на «Ленэмальере» выполнили наш заказ, и через месяц каждый член Лавры получил по два значка: один себе, другой для подарка тому, кто может быть признан «другом Лавры». Таким образом, у значка появился свой статус.
Пятерых участников той веселой попойки уже нет в живых. Мы похоронили их со значками на лацканах пиджаков. Но жизнь причудливо переплетает грустное с веселым, а большое с малым — так и история со значком имела свое продолжение.
Через год мальчишки убили нашего Леонардо, и мы закопали его с почетом недалеко от мастерской. А затем, через некоторое время, к изумлению завсегдатаев кладбища, знавших каждый камушек и кустик, в ряду надгробий купцов первой гильдии появился загадочный памятник: небольшая мраморная плита с изображением значка. Белый кот уверенно шагал в узком луче света из стрельчатого окна… Старушки долго стояли около памятника, ища надпись, потом крестились на всякий случай и уходили в недоумении.
С котом Леонардо была связана еще одна история, к которой Володя непосредственного отношения не имел, но узнав о ней, хохотал до упаду.
У кота, собственно, было два имени: официальное, полное — Леонардо, в честь великого флорентийца, и домашнее, обиходное — Васька. Васька вел себя часто неприлично, и однажды я повесил на дверях нашей мастерской записку: «Ваську не пускать! Дает в глину!»
В этот день мы должны были сдавать худсовету фонтан, заработались и забыли о записке. Фонтан представлял собой хоровод голых мальчишек, взявшихся за руки и бегущих вокруг воображаемых струй.
К вечеру приехал художественный совет.
Первым в мастерскую вошел председатель совета Василий Гаврилович Стамов и грозным голосом спросил:
— А что это у вас там написано: Ваську не пускать — дает в глину?
Мы обмерли. Погорел наш фонтан! Теперь не примет ни за что! Но на наши объяснения Стамов первый расхохотался, и весь совет вместе с ним.
Фонтан был принят, и мы на радостях, решив, что Стамов — человек, взялись за руки, образовав живой фонтан вокруг глиняного, сплясали танец диких и побежали рассказать о происшедшем «верхним товарищам».
На другой день я работал у себя в мастерской один. Лепил «Самое дорогое». «С тех пор, как Левка стал отцом, основная тема у него стала матерной», — говорили ребята в Лавре, имея в виду мои различные варианты материнства. «Самое дорогое» — мать с ребенком на руках — шла у меня туго. Я уже год возился с этой работой, практически топтался на месте и нуждался в каком-то толчке.
В мастерскую зашел Володя, поздоровался и молча встал за спиной. Зная, что он никогда сам не лезет с советами, я пожаловался ему на то, что застрял и не вижу хода. Володя постоял немного, пригляделся к работе и сказал:
— Лев, тут надо посмелее… Иначе не выскочишь.
— Что значит посмелее?
— Ну, я, наверное, не сумею объяснить. Если позволишь, я трону слегка?
Получив разрешение, он взял полено за два конца и, с силой нажимая на него, прошелся одним движением по работе от макушки до низа. Я внутренне охнул, когда увидел, как под рваной фактурой исчезают тщательно вылепленные мною волосы, уши, кусок щеки с глазом, шейные мышцы, округлость плеча… После этого он бросил полено, взялся двумя руками за голову моей скульптуры и рванул ее вниз и вперед. Шея треснула, железный каркас выпер наружу вместе с крестами и… работа ожила! В изуродованной, сломанной фигуре появилась доброта, нежность и тревога матери за больного ребенка.
