Да, к осени 1917 года русское офицерство оказалось деморализованным и расколотым. Многие из офицеров не понимали и не принимали политических взглядов самого Корнилова. Но в его выступлении они инстинктивно почувствовали единственную надежду на спасение армии и страны. «Офицеры знали политические симпатии генерала Корнилова, — писал в эмиграции один из непосредственных участников событий, — но для них в данный момент был нужен вождь, который остановил бы развал фронта…»

Находившийся в это время в Ревеле, который стал уже почти прифронтовым городом, барон Унгерн присоединяется к частям родной Уссурийской конной дивизии, двигавшейся на Петроград через ревельский железнодорожный узел. Вместе с Унгерном к корниловским частям присоединились и сводный брат барона — Максимилиан Гойнинген-Гюне, а также Альфред Мирбах, о котором мы уже говорили выше. Об этом пишет в своей книге «Самодержец пустыни» Л. А. Юзефович, ссылаясь на воспоминания все того же Альфреда Мирбаха. Безусловно, нисколько не разделяя политических взглядов Корнилова, монархист барон Унгерн был готов поддержать Верховного главнокомандующего русской армией в его стремлении уничтожить на корню революционную заразу. Второго подобного шанса на спасение России могло больше и не представиться.

Однако дальше начало твориться что-то непонятное, несуразное. 24 августа в Могилев, в Ставку Главнокомандующего, прибывает Управляющий Военным министерством Б. В. Савинков и ведет с генералом Корниловым длительные переговоры. 27 августа глава Временного правительства Керенский приказывает по телеграфу Л. Г. Корнилову сдать пост Верховного главнокомандующего. Корнилов отказывается. В этот же день Керенский выпускает воззвание к стране о «Восстании Верховного главнокомандующего» и вслед за этим целый ряд воззваний к армии, Советам, комитетам, железнодорожникам и т. п. В своих истерических по духу воззваниях Керенский обвинял Корнилова в «контрреволюционном мятеже», «измене Родине и революции», «обнажении фронта». Он призывает революционные войска принять все меры к приостановке движения Крымова, а железнодорожников (тот самый знаменитый ВИКЖЕЛЬ, который через три месяца едва не свалит первый Совет народных комиссаров) — разбирать пути, блокировать стрелки, портить семафоры по ходу следования составов с войсками. В ответ Корнилов выпускает из Ставки целый ряд воззваний к России, народу, армии, казакам, ожидая от них понимания и поддержки. Сам Корнилов продолжает оставаться в Могилеве вместе с лично преданными ему частями Корниловского ударного полка и туркменами-текинцами. Вдобавок ко всему генерал Крымов приостановил движение своих частей на подступах к Петрограду и отправился в столицу для проведения переговоров с Керенским под его честное слово и гарантии личной безопасности. Генералы, выказывавшие в феврале 1917 года необыкновенную твердость и настойчивость, требуя немедленного отречения от государя Николая И, вдруг продемонстрировали странную уступчивость и малодушие.

Участник корниловского выступления, бывший офицер австро-венгерской армии, словенец по национальности Александр Трушнович, перешедший во время войны на сторону русских, находился в самом эпицентре событий — в Могилевской Ставке Верховного главнокомандующего. Действия Корнилова вызвали у него недоумение и разочарование: «… Была совершена роковая ошибка. Корнилов вместо тош, чтобы встать во главе своих войск, идущих на Петроград, остался при Ставке в Могилеве с лучшими своими частями — текинцами и корниловцами… С Корниловым произошло то же, что произошло со многими русскими в эти дни. Сила и груз традиций, привычный образ мышления стали причиной гибели многих, вовремя не вырвавшихся из смертельной опасности… После приказания генералу Крымову двигаться на Петроград настал один из самых трудных дней.

Утром из Ставки вернулся Неженцев, вызвал нескольких из нас и сообщил, что Ставка отрезана от всего мира. Не было ни телефонной, ни телеграфной, ни конной, ни пешей — абсолютно никакой связи».

Итак, Ставка и находившийся в ней Корнилов оказались полностью изолированными. Россия, общественное мнение, на поддержку которых так надеялся республиканский генерал, — все они молчали. Наоборот, в адрес Временного правительства пошли телеграммы поддержки с мест: «Саратов. С народом собрался весь гарнизон, клялся в верности Временному правительству… Смерть Корнилову — изменнику революции и Родины». «Пенза. Мусульмане-воины Пензенского гарнизона готовы оказать полную поддержку Временному правительству. Измена Корнилова и Дикой дивизии требует предания их суду». В Петрограде прошли демонстрации в поддержку Керенского. Толпа настойчиво требовала смертной казни «изменникам».

До сих пор остается точно неизвестным, что произошло с генералом Крымовым после его беседы с Керенским: в исторической литературе, посвященной т. н. корниловскому мятежу, по-прежнему утверждается, что «после того, как стало ясно, что планы мятежников провалились, генерал Крымов покончил жизнь самоубийством». Официальная версия, озвученная в воспоминаниях А. Ф. Керенского и в «Очерках русской смуты» А. И. Деникина, гласила, что после продолжительной беседы с Керенским «выстрелом из револьвера Крымов смертельно ранил себя в грудь». Однако среди офицерского состава корниловских частей поползли слухи, что Крымов был убит по приказу Керенского. Безусловно, трус и позер Керенский сам вряд ли был способен на подобный поступок. Но офицеры говорили, что застрелить генерала вполне мог сам Борис Савинков — профессиональный убийца и террорист, могли сделать это и ординарцы Керенского. Гораздо позже дочь генерала М. В. Алексеева — В. М. Алексеева-Борель — также писала о возможности подобного развития событий в своей книге «Генерал М. В. Алексеев».

Крымова не стало — и 3-й кавалериискии корпус остался без начальника и руководства. Из Петрограда в корпус немедленно были посланы агитаторы — войска начали митинговать… Следует отметить, что во всей истории выступления генерала Корнилова мы видим почти мистическое повторение событий февраля 1917 года: отрезанный от своей армии государь, оставленный без руководства уехавшим в Царское Село генералом Н. И. Ивановым Георгиевский полк, нечеловеческая изворотливость вперемешку с испугом, проявленная «общественными деятелями»… В феврале пал законный монарх, а летом Временное правительство только отсрочило свою агонию.

Почему же генерал Л. Г. Корнилов, обладавший весьма значительной поддержкой русского офицерства и вполне боеспособными и преданными лично ему войсками, потерпел поражение от совсем уж никчемного Временного правительства, которое два месяца спустя вообще не смогло собрать сил для собственной защиты? Для того чтобы ответить на этот вопрос, необходимо понять следующее: поражение корниловского движения стало своего рода прообразом поражения всего Белого дела в Гражданской войне, развернувшейся спустя несколько месяцев на всей территории бывшей Российской империи. По своей сути белые, воевавшие в Гражданскую войну, были своего рода калькой, видоизмененной копией корниловского движения. В советской историографии Гражданской войны утверждалось, что белогвардейцы выступали под монархическими знаменами, что они якобы воевали за реставрацию старой императорской России, желали вновь «посадить на шею трудящимся царя и помещиков». Именно такой предлог использовали большевики для оправдания расстрела царской фамилии в Екатеринбурге 17 июля 1918 года — «чтобы белые генералы не смогли использовать царя в качестве объединителя всех контрреволюционных сил». На самом деле, если бы Николай II вдруг оказался на свободе, то белые генералы просто не могли бы себе представить, что же им делать дальше. У генералов, видевших себя «спасителями России», должны были возникнуть серьезные проблемы. Гораздо удобнее и безопаснее было почитать память убиенного монарха, нежели иметь над собой вождя, который среди крестьянских масс по-прежнему воспринимался как законный правитель России — «Помазанник Божий». И является вполне закономерным, что все попытки освобождения царской семьи закончились ничем, — их или предпринимали одиночки, на свой страх и риск, или же подобные попытки оказались чрезвычайно вялыми, не энергичными. (А мы еще раз вспомним слова барона, сказанные им чекистам во время допроса: «Все можно сделать, была бы энергия!»)