Прокоп засмеялся, потрепал себя за гриву, сказал:

— Здоровой поди?

И она довольно оттяпала:

— А чего ему?

Когда ребенка принесли к ней на кровать кормить, Прокоп нагнулся, заглянул в пеленки, снова ласково ощерился.

— В деда, — протянул он баском и, тронув мальчонку пальцем, пошутил: — Ря-монт!

И тут в первый раз Проска спросила у него:

— А Ларион в Кочанах?

Прокоп помутнел, долго молчал, теребя поясок и покашливая.

— Ты брось про него думать, — сказал он тихо. — Я мужикам объявил, я его убыо, коли попадется. Он с той поры — как в воду. Народ болтает, его посадили, да батька его отнес, кому надо, трех тетерь, он, слышь, опять гуляет…

Проска молча совала сыну тяжелую, с большим темным соском грудь; он раскричался, неумело, чудно чмокал оттопыренными сизоватыми губами, ловя сосок.

— Тряпок нет на свивальники, — сказала наконец Проска.

— Я наготовлю, — обещал Прокоп. — Встанешь — приходи в Кручу.

И он добавил с гордостью:

— Мир меня уважает…

Кочановские мужики подсылали к Прокопу уговорщиков сманивать его назад, в Кочаны. Новый пастух попался неудачливый, скот приходил домой впроголодь, нередко доводилось деревне искать по лесу отбившихся от стада коров. Прокоп знал это, держался в Круче твердо, уговорщиков срамил. Кручинцы, боясь потерять хорошего пастуха, кормили Прокопа на убой, в праздники подносили хмельного, к зиме обещали срубить новую избу.

В мае пришла из города Проска. Круча приняла её хорошо, бабы дали тряпья на ребенка, Проска скоро и легко, как кошка, обжилась на новоселье…

В разгар уборки озимых от кочановского стада отстала одна корова, забрела в болото, увязла и ночью ее зарезали волки. Узнали об этом спустя неделю — собака набежала на волчий след, привела на болото.

Скоро из Кочанов пришел к Прокопу ходоком Хотей-Жук. Разговор велся долгий. Прокопу торопиться было некуда, он изредка покрикивал на скот да понемножку напоминал Хотею, как Кочаны терпели разбойника Лариона и как выживали из деревни Проску.

Хотей терпеливо слушал пастуха, потом говорил, что деревня простит Прокопу все долги, что сам он — Хотей-Жук — не возьмет с него долга и что Кочаны срубят Прокопу избу — не чета кручинской, да и лес-то кручинцам еще воровать надо, а в Кочанах — вон его нарезано сколько хочешь!

Прокоп только посмеивался на все Хотеевы посулы.

Тогда Жук кинул запасенную под конец приманку.

— А еще велели тебе сказать, чтобы Проска тоже приходила, с дитем. Мужики говорят, нынче такой порядок, все одно — прижитой, что в законе. По-новому. И бабы зовут, говорят — как свою, пускай приходит, мы, говорят, ее знаем — девка хорошая.

Прокоп засмеялся, хлопнул Жука по плечу.

— Ну, ступай, скажи Кочанам… Скажи Кочанам, — помедлил он, — скажи, что, мол, у Прокопа слово верное, раз что, мол, сказал он — будет пастивать Круче, так оно и будет. Раз что сказал Прокоп слово, не будет пастивать Кочанам — так оно и есть!

— Подумай, — присоветовал Жук, уходя ни с чем, — не один я зову, мир зовет.

— Я те раз сказал про мир, помнишь? — крикнул Прокоп и опять засмеялся…

Но в этот день, под вечер, когда Прокоп невдалеке от деревни созывал стадо, чтобы гнать его домой, разыгралась история, которой не ждали ни Кочаны, ни Круча, ни сам Прокоп.

Выгоняя скотину из кустов, Прокоп заметил, как шарахнулась в сторону корова, чего-то испугавшись. Он посмотрел сквозь чащу заросли, белое пятно мелькнуло за одиноким деревом, раздвинулась и задрожала кучерявая листва. Прокоп двинулся к дереву, но из куста вынырнул невысокий парень и торопко, прямо пошел на Прокопа. Пастух сразу узнал парня и по тому, как он, согнув коленки, переставлял босые ноги, и по закаменелому, неподвижному лицу его понял, чего надо ждать. Это был кручинский паренек, которого Прокоп избил по осени кнутом в лесу, у костра.

Прокоп быстро присел, будто ушел в землю, и вдруг, подпрыгнув, юркнул в кусты. Но, пробиваясь через заросли, поворачивая вправо и влево, он увидел, как раздвигались верхушки кустов наперерез ему, ближе и ближе. Он стал круто забирать в другую сторону, но оттуда донесся треск сучьев, потом кто-то, запыхавшись, прокричал:

— Прямо гони, прямо!

И по кольцу, вокруг Прокопа, в шуме и треске кустов, в топоте ног разметались разноголосые крики:

— Влево забирай!

— Не уйдет!

— Тут он, тут!

Но Прокоп вырвался на чистинку. Кучка коров бродила по ней, пощипывая траву. Прокоп рванул по коровам кнутом — раз, другой, — и дико, по-звериному заорал. Скот сорвался с места, врассыпную повалил в кусты, круша и раздирая податливую чащу.

И пастух выбежал в поле.

Там, легко отмеривая частые коротенькие шажки, как иноходец, он — на бегу — понукал себя баском, довольный, что ушел от погони:

— Вре-ешь, че-го захотел!.. Рямонта поймать!

Но, завидя у сгороды мужиков, сменил иноходь на тяжелый усталый шаг, замахал руками и крикнул истошно:

— За-ре-за-ли!

Мужики побежали ему навстречу, думая о скотине, обступили его. Он упал наземь, застонал, ухватился за голову. Потом сразу вскочил, потряс кулаками на кусты, сказал, задыхаясь:

— На словах мне одно, а на деле? Где ж это бывало, чтобы пастуха бить? Вот те Кру-ча!

Мужики заспрошали наперебой — кто бил, где скотина?

— Кру-ча! — тянул Прокоп, издеваючись. — Выходит — дружить дружи, а нож за пазухой держи! Узнал я кручинские хлеба! Спасибо!..

Толком от него так ничего и но добились.

Мужики пошли с ним в кусты сбирать коров…

А придя домой, Прокоп сказал:

— Проска, Кочаны меня дюже назад уговаривают, а чтобы с тобой. Поттить, что ль?

И Проска торопливо, проглатывая слова, ответила:

— А чего ж не поттить? Чай, в Кочанах у себя дома…

1926