Как я с ней познакомился? Я уже не помню. Сейчас мне кажется, что она была всегда. Я зову ее Вита. Она любит, когда я произношу ее имя. Я всегда произношу его беззвучно, одними губами, и она гладит алым ноготком мои губы. «Вита» значит жизнь.

Мы допиваем вино, и, если она захочет, она позволит дотронуться до себя. Она очень капризна и нервна. И я должен подчиняться ей. Я должен ловить каждое ее слово до тех пор, пока не схвачу ее обеими руками, и, только притянув к себе, пойму, что она здесь, со мной, моя.

Женщина-подросток, она во власти неостановимого движения, подобного тому как движется пейзаж за окном вашего трамвая. Необязательная ни в чем, ни к чему не привязанная, она отзывается на вашу ласку, как животное, но лишь до тех пор, пока вы ее не спугнете.

Однажды, после долгих изнурительных ускользаний я так сильно сжал ее, что чуть не сломал ей ребра. Она вскрикнула и попыталась вырваться. В глазах ее я заметил испуг такой же, как когда я глупо напился. В этот раз мне показалось, что она еще недостижимее, чем прежде, что нас разделяет черный провал ночи, что она, моя Вита, светящаяся в темноте розовым узким своим телом — она смеется надо мной и, подставляя свое теплое тельце для самых мучительных и изощренных ласк, остается бесчувственно наблюдать где-то там, за стеклом окна, за высоким ветром моего семнадцатого этажа, в глухом подвале зимней ночи. Это было так страшно, что я чуть не сломал ей ребра. Я зарыдал как маленький, забрызгав ей лицо слезами и слюной, а она, невзирая на боль от моих объятий, только слегка приоткрыла рот и выгнулась, клонясь вниз и утягивая меня за собой, в густой ворс ковра.

…Вот мы допили вино, она опустила руку с бокалом, и, подняв уже пустую руку, погладила себя, вначале по лицу, потом грудь и живот. На лобке рука ее задержалась и она вопросительно поглядела на меня. Я понял, что могу снять джинсы (довольно глупо стоять в джинсах, из которых торчит воинственный член). Я с благодарностью разделся. Голым я чувствовал себя свободнее. Она зацепила ноготком узкие трусики и стянула их вначале с одной ноги, потом с другой. Я шагнул к ней.

Крыша у меня съехала напрочь. Снесло. Намертво. А дело и не в Витале, нисколько — хотя все при нем — фигура, лицо, ум. Дело в козле, который мой муж, идиот. Зачем бабы замуж выходят? Я давно уже не та Людочка-секретарша ректора, к которой можно было подъехать с шоколадкой. Полностью пошла другая жизнь! Короче теперь у меня есть Виталя. Мой шофер. Я прекрасно видела, как он на меня смотрит. Но у меня правило — на работе никаких шашней. Тем более с шофером. Больше мужик власти у меня не получит. Наполучались, козлы дорогие! Та девочка Людочка умерла. Я в Анталию не идиота брала с собой, а Виталю. Но там у нас ничего не было. Виталя работал моим шофером, телохранителем и служанкой. Но тут я просто остохренела. Уже давно мозги мне запудрить невозможно. То, что мы великие ученые, историки и тому подобное, это не ко мне, будьте любезны! Я вижу вполне конкретного козла лысого, немытого, в вонючих джинсах и рваных тапках. «С глазами кролика», — как сказал Пушкин. Пушкин врать не станет. У алкашей не только мозги плавятся, но и глаза наливаются кровью. Но тут я просто остохренела. Это пока наорешься за день, со всякой швалью наобщаешься, с чурками намаешься, продавцов по общагам устроишь, товар распихаешь, короче, этот идиот, живя в тепле и на мои деньги выкинул такое…

Короче, я от такой наглости сказала Витале:

— Так, мой мальчик, если ты залез ко мне в койку, не думай, что ты в ней хозяин. И итоге ты должен сделать так, как я скажу.

Виталя сначала прямо описался от страха, он только на вид высокий, рыжеватый с приятным лицом, а в душе он просто девочка. Но теперь… Виталя приходит ко мне поздней ночью, нет, на рассвете, в пятом часу, зимой самая темень в этот глухой час, в это время все спят как убитые, даже алкаши бессонные падают в свой короткий, воспаленный сон… Виталя осторожно шебаршит ключом в замке, замок щелкает и Виталя крадется по темному коридору ко мне, он входит в спальню и ложится на мою постель, еще теплую после идиота.

Тьма такая, что хоть глаз выколи (на окнах тяжелые шторы, а в соседнем доме в этот час света нет). Мы не видим друг друга и мы занимаемся такими вещами, о которых мы взрослые и не самые робкие люди, утром стараемся забыть. Мы ночью как дикие звери. Я стала таскать Виталю домой назло идиоту. Но постепенно мы потеряли бдительность. До такой степени тьма, окружающая нас, нас поглотила. Однажды, наигравшись, мы просто уснули. На рассвете я проснулась от храпа. Это храпел Виталик. Я успела растолкать его и выгнать. Через минуту ввалился идиот и, дыша кислым вином (от которого у меня изжога, сказались челночные мотания и жрачка всухую) рухнул в теплую после Витали вмятину в постели. Я испугалась, что он заметит мокрые простыни или почувствует чужой запах. Еще я испугалась, что они могли столкнуться в темном коридоре нашей квартиры. Но идиот, конечно, ничего не заметил. Упав мордой в подушку, он придавил меня тяжелой рукой и захрапел. (У него пунктик какой-то — среди ночи, среди сна проверять рукой — на месте я или нет. А куда я, интересно, денусь? Улечу? Растаю?!)

Я не могла больше уснуть. Это несостоявшееся столкновение так разволновало меня, что я ворочалась и даже подкатывалась к идиоту. Который глубоко и пьяно храпел, лежал бревном. После этого я стала оставлять Виталю до самого последнего момента, когда уже нельзя было, когда уже становилось светло и я видела его рыжеватую испуганную мордашку и копну волнистых рыжих волос на мужниной подушке. Я отпускала Виталю, он нервно одевался и в коридоре чуть не сталкивался лбами с идиотом.

Виталя меня все время спрашивает: «Людмила Степановна, на хрен так рисковать? Зачем мы к вам домой ходим? Давайте ходить ко мне!»

— Виталя, — говорю я, — тебе твоя работа нравится? А тело мое? Вот и делай, как тебе говорят, и учти — отсебятины я не потерплю.

— Я, — говорит, — с вашим супругом сегодня в коридоре чуть не сшибся нос-в-нос. Я в туалет заскочил…

— Он импотент, — говорю я, — вот в чем дело, Виталя. Береги свое хозяйство, мой мальчик.

А иногда я люблю приехать домой по-честному, одеть халатик и — на кухню. Наварить борща, котлет навертеть с картофельным пюре. Я это очень люблю. Идиот болтается у меня за спиной и ждет котлетку. А я покрикиваю, чтоб не лез под руку. Или дам ему десятку — сбегай в гастроном за майонезом.

И ведь я бы ничего не узнала. И не было бы никакого Витали, если б не чашка чая!

Уже допивая ее, я поняла, что-то не так. Наутро с тяжелой головой, я поняла, что идиот подсыпал мне снотворное. Вначале я даже испугалась: мало ли до какого сумасшествия может дойти безработный алкаш, тем более на фоне преуспевающей жены? На следующий день я притворилась, что выпила снотворное и легла спать. Мы так долго лежали, что я чуть не уснула. Когда он встал, и, крадучись, вышел из спальни, я посмотрела на часы: было начало пятого. Подождав немного, я вышла в темный коридор. Когда появились хорошие деньги, я купила две квартиры на последнем этаже семнадцатиэтажки (я люблю высоту) и перепланировала ее в одну. Где-то в конце коридора брезжила полоска света. Я поняла, что это мой кабинет. Так я называю эту комнату. Днем идиот торчит в ней с утра до ночи, курит сладкие сигареллы и давит свой вонючий «Привет». Я запрещаю ему бывать в кабинете, но он делает это назло.

«Пошел выпить», — поняла я. И решила прогнать его. Но, подойдя к двери, я крепко задумалась. «А чего тогда ради он снотворное мне подсыпает? Если ему надо выпить и причем в моем кабинете, то зачем меня усыплять? Я ради этого ночью не вскочу. Я утром буду орать». Я прислонилась к двери и стала слушать. Да, он с кем-то разговаривал. Кто-то там был! А потом раздался долгий стон и жар окатил мое тело. У идиота там была баба! И они там занимались любовью!

Неделю я ходила, как больная. Я была настолько растеряна, что не представляла, что мне делать? Я даже стала пить этот хреновый чай со снотворным, все равно я не знала, что делать. А через неделю я сказала Витале: