— Кушайте, кушайте, — бормотала Римма, как сухой ветер в пустыне.

— У нас всегда вкусное, — ввернул Петя и испуганно посмотрел на мать.

Римма едва приметно кивнула, прикрыв глаза под очками, а Марья Петровна, повернув лицо так, чтоб видеть всего Петю, а не половину его, сказала просто:

— У нас на лабораторных работах бывают взрывоопасные вещества. Так эти уб… ученики догадались, одной девочке насыпали на парту бертолетовой соли и всю зад… попу подчистую снесло.

Зиновий поднял тяжелую голову и заржал. Петя же протестующе пискнул — это была ложь про Лену Зацепину. Римма же тонко улыбнулась.

— Скажите, Марья Петровна, как это может быть? — внезапно спросил абсолютно трезвый Зиновий. Лишь усы его чуть-чуть дрожали, выдавая бешенство.

— У нее родители бедные, — пояснила Марья Петровна, — ну и издеваются…

И выпила рюмочку.

— А мне на х… хрен это знать? — удивился Зиновий, желая вцепиться в Марью Петровну. Потому что дикая и неподвижная сторона ее лица неотрывно смотрела на Зиновия. Неотрывно. Но вонзить в нее вилку было нельзя.

— Я обхожу всех учеников, — сказала Марья Петровна и стала подниматься из-за стола, потому что не могла уже видеть мокрые губы Пети, — потому что я хочу узнать условия их существования…

Зиновий, вновь роняя голову, все же примеривался к отмороженной половине ее морды, белый глаз не спускал с него кипящего взора, Зиновий сдался.

Римма же подняла на него свои очки в золотой оправе, и, когда Марья Петровна стала плывущим пятном, сказала тихо и радостно:

— Врете…

Подавив панику, Марья Петровна переспросила:

— Я — вру?!

— Да, это вы. И вы — врете! — спокойно повторила Римма.

„Знает! — сверкнула догадка. — Убьют! Затерзают! Бежать!“

А Римма добавила:

— Вы пришли, потому что мы богатые.

Марья Петровна тяжело выдохнула, откинулась на спинку стула. Раздавленный огурец выпал из пальцев.

— Точно! — крикнул Зиновий, вскидывая морду свою, — За козлов нас держит! А я — академик, твою мать!

— Прекратить! — рявкнула Марья Петровна с облегчением и набрала в легкие воздуху.

Петя же тихо качался на стуле. Казалось, маленькое личико его все пошло мелкой рябью — он беззвучно смеялся.

„Закусала б“ — мелькнуло в мозгу учительницы.

— А вы понимаете, что лабораторная работа на носу? — взревела она, дико и страшно озирая их всех мертвым глазом.

Супруги Лазуткины, притихнув, дали учительнице сгрести Петю и увести его от них в дальнюю Петину спаленку.

— Па… — по дороге жалобно пискнул уводимый.

— Иди уж, — хмуро отмахнулся отец и вновь уронил горячую морду в руки.

— Идите, идите, идите, — шептала Римма, как сухой ветер в пустыне! Скорбно поджимала губы.

Петя проглотил сопли.

Петя покорно подставлялся, закрывал глаза и в больной истоме уносился. То тут, то там мелькали кресты, мох, красная жирная земля и глухие тропинки у ржавых оград. Один раз, подняв глаза и нечаянно посмотрев на дверь, он встретился глазами с мамой. Мама тонко улыбалась, в стеклах очков у нее играю солнце. Длинное лицо ее с тяжелым подбородком опускалось на грудь, словно она сейчас вскинет голову и руки вверх и затанцует, кружась на цыпочках: „ла-ла-ла“. Петя пытался улыбнуться маме, торопливо работая руками, выдирался из рыхлых мяс учительницы, слал маме тревожные сигналы, но та отворачивалась, закрываясь плечом, а улыбка Петина выходила кривая, неуместная, неискренняя, и в следующий миг его мокрую рожицу умяла дрожащая ляжка любовницы.

Под окнами Лазуткиных Марья Петровна замедлила шаги. Вскинула глаза на окна. Спокойный желтый свет стоял во всех окнах. „Вечеряют“ — подумала Марья Петровна, — Сейчас в карты сядут играть. Эта, кобыла, ногти будет красить или золото мерять. А академик на диване разляжется, в потолок будет смотреть. Петр же надо мной за столом смеялся. Он смеялся, что я холодец люблю. Он ихний, он не мой».

Побрела со двора. Так и не сказала Пете, зачем приходила. Приходила сказать, что беременна. Что в ней, Марье Петровне — зародыш от Пети Лазуткина. А почему не сказала — оробела. Пока шла к метро, ощупывала свой живот — там, внутри, кто-то жил.

Неизвестный, сам ничего не мог и ездил в Марье Петровне, пользуясь тем, что она не может до него добраться. Мало того, питался ею. Пока она ела холодец Лазуткиных, с чесноком он через нее тоже ел холодец этот. Он питался ни чем иным, как кровью Марьи Петровны. И все это случилось из-за Петра Лазуткина.

Лена Зацепина вышла на охоту в полночь. Оделась она легко, чтоб одежда не стесняла движений. Да и не мерзла девочка. Кровь ее была горячей и быстрой. Бледная кожа ее теперь тихо розовела, будто внутри девочки горел небольшой, но стойкий огонек. Лену ночные кошки знали. Охотиться стало трудно. В своем квартале обследовала она все подвалы и чердаки, вся возможная кровь была выпита. Дохлых кошек Лена неукоснительно относила на помойку — она стала болезненно брезгливой. Девочка не могла представить себе утренний труп кошки на улице, на снегу. Под ногами прохожих.

Ей удалось приманить хорошенькую кошечку. Та, видимо, заблудилась, сиротски мяукала, прижавшись к колесам «Нивы» Петькиного отца и сразу же радостно побежала на ласковый зов девочки. Кошечка была юная, дымчатая, пахла шампунем. Лена так и назвала ее про себя «Дымок». Дымок смотрела на Лену сначала жалобно, а потом укоризненно и страдательно. Продолжала мяукать, все тише и тише, пока не уснула.

Напившись крови, девочка с отвращением ощутила в руке обвисшую, как тряпка, тушку. Только что та содрогалась, билась в ее руках, и вот — движение ушло. Лена передернула плечами и быстро пошла. Потом побежала к помойке и бросила кошку в контейнер. Дымка больше не было. Лену била дрожь омерзения. Она ненавидела смерть. Подержала ладони в снегу, растопырив пальцы, пока ладони не онемели и из них не ушла память о кошачьем тельце. «Где ты, где ты, Дымок?» — позвала она мысленно, озираясь вокруг. Но ничто из этого зимнего мира не отозвалось девочке.

Одна кривая ветка под напором снега так причудливо выгнулась, что Лена некоторое время стояла, смотрела. Пожала плечами, пошла. Сказала: «Мне-то что…», побродила по Мерзляковскому переулку, глубоко вдыхая тихий ночной воздух. Заскучала, свернула в Хлебный переулок и пошла во двор, на детскую площадку. Площадка тихо светилась от свежего снега. Захотелось полежать на нем хотя бы щекой. Но это неудобно. На земле, на снегу лежать неприлично. Лена забрала в ладони снега, потерла щеки. От веселого холода кровь заиграла под кожей. Лена погладила лесенку для лазания, толкнула качели и села на узкую лавочку. Подняв прутик, она низко наклонилась и стала чертить узоры на снегу.

Услышав стон за собой и вскрик какой-то, не повернула головы, не подняла, а только быстрее задвигала прутиком, словно спешила дорисовать свои узор. По запаху догадалась, что рядом стоит бомж.

— Цыпа, ты что? — прохрипел бомж. Но ответа не получил.

Потоптавшись, бомж сказал совсем севшим голосом:

— Можно, я тебя потрогаю, цыпа? Я тебе хлебушка дам.

Лена не отвечала, чертила. Узор догонял сам себя. Разбегался.

И только когда огромный и грязный человек с мучительным запахом подошел к ней вплотную и уже протянул руку, чтобы взять ее, Лена подняла лицо.

Хрипло крикнув, бомж бросился прочь.

А Лена продолжала рисовать свои узоры.

— Не надо, сволочь такая. Лучше не надо, — запоздало сказала Лена.

Но никого уже не было и ее тонкий голос зря прозвучал в пустых пространствах.

После Нового Года Петя зачем-то выкрал из кладовки мятые и рваные юбочки снежинок. Стекло уже осыпалось с них, воланы опали, и, только если стоять на углу Мерзляковского, вытянув руку, зажав в руке юбочку метельной девочки, то, если будет ветер, юбочка поплещется в ваших руках, поблестит. Петя не решался, конечно, трясти юбками, отца боялся. Да, и, рассмотрев их дома, отбросил печально: хоть и были они чумазенькие и с навеки прошедшего Нового Года, а все равно разлетайки эти марлевые невыразимо надменны были, Петра они отталкивали, хотя на вид были очень милы. Милы, волнисты, закруглены повсюду. Те девочки уже из них выскочили и разбежались, а Петя набил ими тумбочку и сутуло сидел напротив, прижав ладони к щекам.