Мириам полушопотом рассказывала гостям историю седого рабби. Он приехал в Палестину с первыми эмигрантами, когда эта цветущая равнина представляла собою безплодную пустыню, равнина Асочи, вот под теми северными холмами – одно сплошное болото, и широкая Израильская долина на юге – тоже далеко не отрадную картину. Рабби Самуэль был утешителем и духовным пастырем жителей Нейдорфа, большей частью выходцев из России, которые начали культурную борьбу с древней родною страной. Он до глубокой старости оставался сельским раввином, хотя его не раз приглашали к себе общины больших городов. Так как благодаря своей праведной мудрой жизни он пользовался широкой известностью и уважением, восточная часть колонии, где находился домик раввина, называлась садом Самуэля. И в праздничные дни, когда рабби Самуэль говорил проповеди в Нейдорфской синогоге, богомольные люди из дальних мест приходили послушать его. Представитель общины предложил гостям закусить и освежиться. На лужайке перед домом правления сооружен был на скорую руку шатер. На высоких шестах и деревьях натянули длиные полосы парусного полотна, которое вполне защищало от солнца.

Толпа направилась к шатру. Легкие подмостки служили ораторской трибуной. Перед нею стоял ряд стульев для рабби Самуэля и гостей. Затем шли ряды скамей для остальных присутствующих. Фридман говорил первым и убеждал публику не прерывать оратора, даже в случае полного несогласия с ним. Этого требует добрая слава Нейдорфа. Затем он предоставил слово архитектору. Штейнек взошел на возвышение, откашлялся несколько раз и начал, запинаясь сначала, но с каждой минутой все больше оживляясь:

– Дорогие товарищи! Со мною…гм…гм… Со мной случилось несчастье…гм…гм…в дороге. Я, видите ли…гм…гм… потерял свою речь… Я, надо вам знать, гм…гм… приготовил для вас речь. Это была…гм… прекрасная, превосходная речь. Можете мне поверить на слово, потому что все равно вы ее не услышите.

Слушатели смялись. Штейнек продолжал:

– Наша община переживает теперь гм… гм… серьезный момент. Гм…гм…я повторяю – серьезный момент.

Оратор вытер пот.

– Вам желательно, друзья мои, чтобы я развил свою мысль. Но прежде, чем остановиться на этом, гм… гм… я хотел бы напомнить вам прошлое. Что это было за прошлое… ваше, наше прошлое? Гм… Гетто!

Крики: «Верно! верно!».

– Кто вывел вас из этого гетто?.. Кто?.. Кто?..

Мендель громко ответил:

– Мы сами!

Штейнек мгновенно загорелся:

– Кто? Кто мы сами? Мендель, или кто либо другой?

Мендель опять крикнул:

– Народ!

– Прошу меня не прерывать! Впрочем, я понимаю Менделя. Народ – да!.. Конечно, народ. Гм… гм… Но народ один не мог этого сделать. Наш народ рассеян был по всему миру небольшими беспомощными группами. Надо было прежде объединить его для того, чтобы он мог сам себе помогать.

Мендель опять зашумел:

– Да, да! вожди!.. Эту сказку мы знаем.

Но тут Фридман крикнул громовым голосом:

– Молчать, сказано тебе! Прошу вас, господин Штейнек, продолжайте.

– Гм… да, я продолжаю. Вожди, говорит Мендель. И, кажется, не без иронии. Но это правда. Гм… Чем был тогда ваш Гейер, который теперь подстрекает вас? Я могу вам это сказать. Ваш доктор Гейер был тогда антисионистский раввин. Я его знал. Он был даже тогда нашим ярым противником, но отстаивал другие идеалы, совершенно другие. В одном только он остался неизменен. Я вам скажу, чем он был, чтО он и чем он будет всегда. Он всегда был, есть и будет карьеристом. Когда мы, первые сионисты, поставили себе первою целью разыскать наш народ и нашу страну, доктор Гейер нас ругал…да, доктор Гейер ругал нас глупцами и обманщиками.

Молодой крестьянин, лет двадцати пяти, подошел к трибуне и вежливым тоном заговорил:

– Извините, господин Штейнек, это невозможно. Ведь, всегда известно было, что мы евреи – народ, что Палестина – наша страна. Быть не может, чтобы доктор Гейер когда-либо утверждал противное.

– Нет! Он это утверждал! – кипятился Штейнек. – Он отрицал существование народа и не признавал в Палестине нашу родину. Он читал слово «Сион» в священном писании и ложно его толковал своим слушателям. Под словом Сион –надо понимать не Сион, а что-то другое! Какое угодно толкование можно, мол, придать ему, но только не настоящее, не истинное! Сион, по его мнению, был, везде, но только не в Сионе!

Несколько человек крикнули:

– Нет, нет! Гейер этого не говорил. Это невозможно!

Но в эту минуту встал рабби Самуэль. Опираясь одной дрожащей рукою на палку, он поднял другую и толпа мгновенно затихла.

– Это правда! – сказал он. – Такие раввины были. Быть может, и Гейер был таким. Я этого не знаю. Но раз Штейнек говорит, я ему верю! Такие раввины были, были…

Штейнек взволнованно и горячо продолжал:

– Проповедники «ближайшей выгоды» в то время тормозили народное дело, и этот Гейер продолжает здесь то же дело. В то время он и слушать не хотел о Палестине. Теперь он страстный поборник палестинской идеи. Он патриот, он преданный слуга своей родины, а мы льнем к иностранцам, мы плохие евреи и, пожалуй, даже чужие в его родной Палестине. Да, он желает рассорить нас с общиной. Он сеет недоверие между нами. Он благочестиво смотрит на небо и в то же время зорко высматривает ближайшую выгоду. Прежде, во времена гетто, богатые члены еврейской общины были влиятельнейшими лицами, и он говорил то, что могло быть угодным богачам. Богачи не сочувствовали национальной палестинской идее, и он излагал роль еврейства с точки зреения их буржуазных интересов. Он говорил, что еврейскому народу незачем возвращаться на родину, потому что это нарушило бы идиллическое благополучие коммерции советников и банкиров. И он и ему подобные придумали басню о миссии еврейства. Еврейство должно, мол, быть рассеянным по всему миру, чтобы поучать народы. Если бы народы и без того не презирали и ненавидели нас, они уже за одно такое наглое самомнение должны были поднять нас на смех. В действительности же, мы никого не поучали, но сами получали уроки, изо дня в день, кровавые, жестокие – пока мы не взялись за ум и не стали искать вновь в нашли выход из неволи. Ну да, тогда, конечно, и д-р Гейер явился сюда со своии ханжеством и наглостью. А наши еврейские общины, слава Богу, не похожи на еврейские общины в Европе, у нас не богачи создают законы, а весь народ. Представительство в общинах уже не служит патентом на выгодные аферы, как в прежние времена. В представители избираются не богатые, а дельные и честные люди. При таких условиях надо, разумеется, льстить инстинктам толпы. И, следовательно, надо сочинить какую-нибудь теорию о ближайшей выгоде народа. И вот, он начал войну против допущения в страну иностранцев. Неевреи не должны приниматься в общину. Чем меньше народу садятся за стол, тем больше достается на долю каждого. Вы думаете, быть может, что в этом ближайшая ваша выгода? Но тогда вы глубоко ошибаетесь. Страна обеднеет и придет в упадок, если вы проведете свою глупую бездушную политику. Мы стоим на том, чтобы каждый, послуживший общине честно и добросовестно два года, мог стать членом общины, какой бы, национальности и вероисповедания он не был. И я убеждаю вас не отступать от того, что создало вашу силу, от свободомыслия, веротерпимости и человеколюбия. Только при соблюдении верности этим заветам Сион останется Сионом. Вы будете выбирать делегата на конгресс. Выбирайте человека, который думает не о ближайшей выгоде, но о будущем нашей родины. Если же вы выберете гейерианца, то вы не стоите того, чтобы вас освещало солнце нашей священной страны. Да! Я все сказал, что хотел вам сказать!

Успех был невелик. Моментами оратор достигал довольно значительного впечатления на слушателей, но конец, по-видимому, расхолодил их. Одному только слушателю понравились заключительные слова речи и он сказал это архитектору, когда тот, обливаясь потом, опустился подле него. Это был мистер Кингскурт, но у него не было права голоса в Нейдорфе.

III

– Кто еще желает говорить? – спросил Фридман, председатель собрания.