— Похититель кур, посвятивший меня в секреты своего искусства.

— Ваша первая книга?

— «Конек дона Мартиниано Легисамона». Немалый успех в округе и даже за пределами Хенераль-Паса. Кроме газетных вырезок, у меня сохранились лавры Премии для начинающих литераторов в классе юношей девятнадцатого года рождения, которую мне посчастливилось разделить с другим лауреатом Карлосом X. Лобатто, безвременно скончавшимся на пути к славе, через пять лет после публикации «Яйца терутеру».

— Маэстро, как вы восприняли высокую награду?

— Со здоровым энтузиазмом новичка, выставившего пробу пера на суд публики. Пресса отнеслась ко мне уважительно, правда, не всегда отличая мое критическое эссе о Легисамоне от банально балладных строф покойного.

— Какие еще мысли вызывает у вас то, первое, детище?

— Сейчас, когда вы задаете свой вопрос, я полагаю, что дело тут мудреное. Так что держитесь крепче, а то у вас закружится голова. Именно тогда и началась вся путаница. Я никогда ни с кем об этом не говорил. Другое дело вы, прибывший из столь далеких мест, что для меня они, увы, пустой звук. Я открою вам душу нараспашку, а вы уж копайтесь в ней в свое удовольствие.

— Вы собираетесь сообщить мне первому что-то необычное?

— Вы будете первым и последним, кто услышит сказанное мной сегодня. Иногда человеку хочется излить душу. Лучше открыться залетной птице, кому-то, кто улетучится, как дым последней затяжки. В конце концов, добропорядочный гражданин, хоть и живущий за счет жульничества и самозванства, жаждет торжества истины.

— Вы правы, но смею вас утешить: многие из нас глубоко изучили ваше творчество и с огромным почтением — позвольте вас заверить — отнесутся к человеку, который сделает это признание.

— Благодарю. Но мой долг — предупредить, что вы угодили пальцем в вентилятор по самую подмышку. Сами посудите, что случилось с той моей книгой. Разделив премию с другим, я навсегда оказался в одной упряжке с усопшим Лобатто и его децимами, имевшими фольклорное звучание. Я употребил слово «конек» в значении излюбленной темы произведений, однако профессора и критики, как один, истолковали его как низкорослую лошадку нашего гаучо. Подозреваю, они перепутали, заслушавшись лирой поэта-почвенника Лобатто. В ответ на столь теплый прием, я стремительно написал свой второй труд: «И у дев извечная тоска».

Исполненный гордости, я посмел перебить его:

— Порой ученик знает творчество учителя лучше самого учителя. Вы несколько переврали название. С годами память явно изнашивается. Закройте глаза и вспомните. Ваша книга, ваша собственная книга называется «Иудеев извечная тоска».

— Так значится на обложке. Но истина, истина, которую я до сего дня хранил в тайниках моей совести, гласит, что название переврали в типографии. Вместо «И у дев извечная тоска», как я написал на карточке, в заглавии и на обложке напечатали «Иудеев извечная тоска», а я в спешке этой ошибки не заметил. И в итоге критика провозгласила меня певцом еврейских поселений под знаменем барона Гирша. А я на дух не переношу этих местечковых выходцев из России!

Я жалобно простонал:

— Как?! Разве вы не еврейский гаучо?

— Говорить вам — как об стену горох! Или я неясно выразился? Скажу больше: я задумал книгу как беспощадный удар по всем этим фермерам и торгашам, которые гнали законного гаучо прочь, не давая передышки. Но это гиблое дело; никто не может плыть против течения. С достоинством принял я приговор судьбы, которая, к чему скрывать, вознаградила меня по заслугам. И я ей за это очень признателен. Сопоставив с лупой первое и второе издание, вы сразу обнаружите в последнем стихи, воспевающие этих земледельцев и коммерсантов, которые механизировали нашу деревню. Меж тем слава моя росла, но я заслышал пронзительный колокольчик зова родной земли и решил не сопротивляться. Через несколько месяцев издательский дом «Молли Глюс» выпустил мою брошюру «Ключ к новой трактовке Иордана» — плод изысканий, усердного пересмотра догм и стремления к миру. Не умаляя заслуженного почтения к личности Уркисы, я погрузился в безбрежные воды иорданизма, движения за свободу наших провинций, которые прежде бороздил Хосе Эрнандес, нареченный родными именем своего героя — Гаучо Мартин Фьерро.

— Хорошо помню лекцию доктора Пантохи, где он решительно хвалил вашу работу об Иордане и без колебаний поставил ее в один ряд с «Автобиографией Нила» не менее еврейского автора Эмиля Людвига.

— Заладила сорока Якова! По-видимому, этот доктор Пантоха нацепил на вас шоры и вы ни за что их не сорвете. Моя брошюра касалась злодеяния во дворце Сан-Хосе, а вы поете о ваших чуждых реках. Но недаром сказал поэт: «Коль судьба так повернулась, сделать ничего нельзя». Порой, увлекаемые водоворотом, мы сами подыгрываем нашей злосчастной звезде. И я безотчетно приложил к этому руку. Мечтая о славе солидного критика, я выпустил очерк, основанный на личном и углубленном подходе к «Бамбине» и «Муле» Луиса Марии Иордана. Эта книга была истолкована как неуклонное продолжение все той же темы известной реки.

— Понимаю, сеньор, — воскликнул я, бия себя в грудь. — Можете на меня положиться. Я готов целиком посвятить себя нелегкому труду гнома для восстановления истины. Мы все вернем на свои места!

Он выглядел явно утомленным. Я чуть не остолбенел, услышав:

— Тише, тише! Без самодеятельности! Не то я оштрафую вас за превышение скорости. Я открылся вам в надежде, что, когда пробьет час, вы расставите точки над «i», но ни минутой раньше. Вы поторопитесь, раструбите, что я не тот, за кого меня принимают, и я зависну в стратосфере. Дело весьма деликатное. Наш лозунг — ступать на цыпочках! Образ, превозносимый критикой, к примеру, вашим доктором Пантохой, всегда значимее самого автора, который едва годится для роли primum mobile[2]. Развенчаете образ — развенчаете и меня. Я человек пропащий. Во мне уже видят барда колонистов; меня либо видят таковым, либо не видят вовсе. Отнимите у современного человека миф — и вы лишите его хлеба, который он жует, воздуха, которым он дышит, и чая «Наполеон», который я вам рекомендую! Таким образом, на сегодняшний день я для профессоров — певец еврейских эмигрантов из России, так сказать русофил. Давайте ваше слово и убирайтесь. Меньше народу — больше кислороду.

Я вылетел вон, словно от мощного пинка. Подобно потерявшим веру, я пошел искать прибежища в науке. Предъявил университетское удостоверение и проник в музей. Есть мгновенья, о которых трудно говорить. Стоя перед глиптодонтом Амегино, я пытался оценить происшедшее, и не напрасно. Я понял, что Руис и Пантоха, пожалуй, никогда не сольются в братских объятиях, но, по сути, их уста возглашают одну и ту же истину. Пресловутая цепь недоразумений на деле подтверждала великую мысль. Образ, проекция писателя дороже его творчества, которое есть лишь жалкий мусор, как и все человеческое. Кого будет волновать завтра, что «конек» — это излюбленная тема автора, а новый иорданизм берет свое начало в «Бамбине» Лопеса Иордана?

Горячий привет нашей братии. А тебе я вновь рекомендую Каэтано как хорошего друга. Нижайший поклон Пантохе, которому напишу обо всем обстоятельно, как только приду в себя.

Прощаюсь до возвращения.

Тулио Савастано (сын)[3].

(Портрет Эрнесто Гоменсоро — вместо предисловия к его «Антологии»)

Превозмогая чувство, диктуемое сердцем, пишу я на «Ремингтоне» этот очерк об Эрнесто Гоменсоро — вместо предисловия к его «Антологии». С одной стороны, меня берет досада, что не могу выполнить до конца завет покойного; с другой, не без печали и удовольствия рисую я образ сего достойного человека, которого тихие обитатели Машвица и поныне вспоминают под именем Эрнесто Гоменсоро. Нелегко забыть тот вечер, когда он радушно угощал меня печеньем и мате под навесом своей усадьбы, близ железной дороги. В эту глухомань я отправился, движимый неподдельным волнением, едва получив на свой адрес открытку с приглашением участвовать в замышлявшейся им тогда «Антологии». Тонкое чутье возбудило мой недремлющий интерес: вот замечательный меценат! К тому же я хотел поймать его на слове, прежде чем он передумает, и решил собственноручно доставить мой труд во избежание классических задержек, в которых обычно винят нашу почту[4].