Ксан возмутился.

—    Чем ты меня слушаешь, не могу понять. Объясняю еще раз: в том, что касается розыскных мероприятий, пакистанцы слабы. Облаву провести — это еще туда сюда.

В тот вечер мы случайно встретились в аэропорту. Я провожал свою двоюродную племянницу, отправлявшуюся на отдых в Испанию. Дождавшись, когда она пройдет погранконтроль, повернул к выходу и тут попал в медвежьи объятья Ксана. Я был ошеломлен, от неожиданности чуть не потерял дар речи. Помяв меня маленько, а заодно и облобызав, мой друг восторженно заявил, что мы давно не виделись, и встречу надо отметить. Он ждал делегацию пакистанских бизнесменов: рейс задерживался, и Ксан прохлаждался в баре ВИП-зала.

Разумеется, я не сумел отказаться (хотя планировал холостяцкий ужин у себя в Печатниках). Мы выпили, потом повторили, закусив креветками под чесночным соусом и цыпленком-гриль. Поговорив о всяких личных проблемах, перекинулись на философские темы (будущее человечества и прочая ерунда)

,

а после третьей Ксана потянуло на воспоминания. Ну, все как обычно.

Расслабившись и откинувшись на спинку кресла, он заявил, что любые попытки объяснить мир «смешны и нелепы», и это пустая трата времени.

—Кто, кто объясняет? — вопрошал Ксан, подливая себе водки.

—

Людишки, которые собственное существование не могут толком понять, в собственных поступках разобраться.

Осторожно попытавшись возразить (все-де зависит от конкретного индивида), я вызвал шквал насмешек. У меня, было сказано, мышление технаря, который все старается разложить по полочкам, во всем найти внутренний смысл.

—Жизнь непостижима, — разглагольствовал он, — и нечего подводить ее под общий знаменатель.

Я не стал напоминать о том, сколь избит и банален его тезис

—

чтобы не сердить Ксана и не лишить себя возможности услышать очередную занимательную историю. Расчет оказался верным, и Ксан рассказал о покушении на президента. Но это было только начало.

Через неделю после покушения, а произошло оно

14

декабря, Ксан отправился в один из дальних районов столицы. Солнце светило обманчиво ярко и не согревало ни тело, ни душу. Зима выдалась удивительно холодной: по Исламабаду гуляли свирепые ветры, ночью температура опускалась до минус четырех-пяти. Состоятельные горожане включали газовые и масляные обогреватели, а бедняки кутались в дешевые одеяла, вымаливая у Аллаха тепло и достаток.

В то время Ксан занимал должность консула и тратил немало времени на решение проблем росграждан, которых занесла нелегкая в Пакистан. В назначенном месте его ждала машина ОРУ, белая «тойота-королла». Номера замазаны то ли грязью, то ли темной краской. Ему предложили ехать следом, и тут он намучился. «Королла» двигалась по замысловатому маршруту, петляла маленькими улочками: очевидно, чтобы впоследствии Ксан не сумел проделать этот путь самостоятельно.

Почти в каждом квартале ОРУ располагало своим особняком,

safe house,

о точном местонахождении которого сотруднику российского консульства знать не следовало. Вообще-то, в данном случае это был не особняк, а убогая халупа: пленник, которого здесь содержали, рылом не вышел, чтобы претендовать на более презентабельное здание.

Ему было сорок с небольшим. Одет не по сезону: за­стиранный шальвар-камиз протерся на локтях и коленях, сквозь прорехи виднелось голое тело

—

не особо приличный вид для мусульманина. Ни свитера, ни куртки. На босых ногах болтались резиновые шлепанцы, а более никаких предметов туалета на этом человеке не было. Лицо посинело от холода, а руки, скованные наручниками, он плотно прижимал к груди

—

думал, наверное, что так можно согреться.

Ксану бы пожалеть его, да что-то останавливало: мо­жет, глаза, смотревшие изучающе-спокойно, или упрямый рот, выдававший натуру, не привыкшую пасовать под ударами судьбы. Звали человека Аббасом, и о его существовании Ксан узнал совсем недавно.

Аббаса вывели на улицу

—

он подпирал обшарпанную бетонную стену, ежился от холода и щурился от яркого дневного света. Рядом красовались два угрюмых шпика, казалось, не обращавших внимания на своего пленника.

Один лениво хмыкнул при появлении Ксана и, не тратя времени на приветствие, коротко бросил:

—

Можете говорить.

Ксан представился, затем задал банальный и едва ли уместный вопрос: «Как поживаете?». Аббас усмехнулся, выпятив подбородок, указал на свои скованные руки.

За пять дней до этого Ксана, занимавшего в то время должность консула, вызвали в пакистанский МИД. Директор Третьего европейского департамента Сохейль Зак сообщил о задержанном российском гражданине, к которому пакистанцы готовы разрешить консульский доступ. Чиновник самодовольно вещал о том, как оперативно Исламабад откликается на российские просьбы. Врал, конечно.

Россия тогда интересовалась результатами боевой операции в приграничных с Афганистаном районах, где спецназ отловил кучу боевиков. Среди них были чеченцы, татары, башкиры и прочие «дикие гуси» с российских просторов. Пакистанцы обычно всячески тянули с разрешением консульского доступа, это занимало немало времени, до года, а то и больше. Поэтому в данном случае, как решил Ксан, речь шла о человеке, который не представлял для паков никакой ценности. Отработанный материал.

Агент расстегнул наручники, и Аббас принялся расти­рать руки.

—   Как поживаю. Неплохо.

В эту минуту из дома вышел статный пакистанец в европейском костюме. Шпики замерли, выражение их лиц приобрело угодливый оттенок. Очевидно, это был офицер.

Смерив Ксана пронзительным взглядом, презрительно выпятил нижнюю губу

—

видно, внешний вид российского представителя показался легкомысленным. Тот явился на встречу в летних брюках, тенниске, да в мокасинах. В Пакистане обычно не соблюдали условностей, но иногда попадались экземпляры, воспитанные в достойных британских традициях. Особенно среди военных. Этот тип входил в их число.

Скорчив гримасу, вручил Ксану папку с документами.

—    Прошу подписать.

Пролистав бумаги, Ксан удивился. Речь шла о том, что с

21

декабря сего года Аббас передавался русским, и Объединенное разведывательное управление более не имело к нему никакого отношения.

—Будьте любезны, — настаивал офицер. — Или вам не нужен ваш подданный?

—

Тут он высокомерно улыбнулся.

—

Это было бы, гм, непатриотично.

—    Нас не предупредили,

—

пробормотал Ксан.

Офицер пожал плечами. Вопрос не к нему, он выполняет предписание. Что ж, паки «отработали» Аббаса и решили от него избавиться.

Тут вступил в беседу сам Аббас, который до сих пор молча переводил взгляд с консула на офицера.

—    Деньги у меня есть.

Ксан посмотрел на офицера, тот утвердительно кивнул.

—    Афгани и доллары, на гостиницу хватит.

Ксан лихорадочно соображал: оставить Аббаса одного. А если этому типу что-то взбредет в голову, и он запилит в Вану или Мирам Шах^[20]? Да с консула голову снимут. Оставалось вести к себе.

—Ладно. — Он подписал бумаги и подтолкнул Аббаса к машине.

Немного проплутав, они выскочили к торговому центру — марказу. Здесь сориентироваться было проще.

—    Куда едем? — равнодушно осведомился пассажир. Судя по всему, он был флегматиком или же приучил себя не выдавать своих чувств.

—    Домой.

Расслышав глубокий вздох (у этого человека своего дома давно не было), Ксан уточнил:

—    Ко мне домой.

В то время он жил один: особняк большой, свободных комнат предостаточно. Знакомые и друзья у него останавливались, так что лишние комплекты белья и прочие мелочи имелись. Несколько дней перетерпеть: отправится этот Аб- бас на свою богоданную родину — и дело в шляпе.

Аббас родился в Казани, в обычной татарской семье. Отец — слесарь-ремонтник, мать — медсестра. Жили — как все. Страдали от дефицита, пытались откладывать деньги из нищенской зарплаты, «химичили» по возможности, да все курам на смех. Ну, сколько левых рублей мог насшибать Гайнутдин за починку кранов? Жена подряжалась сиделкой, делал уколы «частным образом», состояние на этом не сколотить. Поэтому ютились в хрущобе, накоплений не имели и помочь сыну выбиться в люди не смогли. После десятилетки тот ушел в армию. Остался на сверхсрочную, дослужился до прапорщика и получил рекомендацию в Кали­нинградское ордена Ленина военно-инженерное училище. В звании лейтенанта отправился в Афганистан, где командовал саперной ротой. Вернувшись, оставил военную службу, как предполагал — навсегда.