Мимо брошенных изб, в ночи…

Не кричать, раздувая вены,

А молиться меня научи

За эти мертвые стены.

Не печати на властном челе,

Не наивной небесной химере,

А бездомной, измученной вере,

Безродной убитой земле…

Хочется горлинок шелком

цветным вышивать

Самозабвенно, по краю

холщовой рубахи,

Медь обожженных ладоней

мужских целовать,

Стремя хватать и поводья

удерживать в страхе.

Хочется женщиной,

Женщиной быть – вопреки

Моде, порнухе, обманутой прессе,

бюджету…

Встать у развилки, глядеть

из-под смуглой руки,

Плакать полжизни вослед

уходящему свету…

Она перестала краснеть,

ревновать без причины,

Над вышивкой слепнуть,

беречь старомодный уют.

Исчезла тетрадка с рецептами

маминых блюд.

Нет женщины в доме.

А значит – не будет мужчины.

Два умных, блестящих соперника

рядом живут.

Гордятся друг другом. Следят.

Не прощают успеха.

И тосты влюбленных гостей —

только новое эхо

Бесполого равенства, праздно

трубящего тут.

Совет да любовь заменили

игрою ума.

Удобно. Легко. Без потерь.

Как у всех. Неужели

Ходили мы греться в прохладные

эти дома?

А в доме родном сквозняки

ледяные свистели.

Ты собирался так аккуратно, словно —

надолго.

Спящего сына укрыл. (Он причмокнул

смешно.)

Долго смотрел, обнял меня. Поправил

заколку.

И попросил: «В ноль3пятьдесят глянь3ка

в окно».

Значит, сегодня. В городе ждали.

На побеленных

Ярких столбах птицы звенели, как

знойный мираж.

Много блистало звезд незнакомых

на встречных погонах.

Белый автобус ждал, чтоб вошел

неземной экипаж.

День, как и все, в марь суеты канул

бесцветно.

В женских глазах – или это казалось? —

тревога росла.

Темень упала. Многие люди, было заметно,

Шли на пустырь, где вширь открывалась

звездная мгла.

А над саманными двориками Тюра-Тама,

Одноколейкой, где мотовоз тормозил,

Тихое зарево шло, разгораясь упрямо,

Ветер устойчивый смутную гарь доносил.

Вспыхнул огонь. И болезненно-злыми

толчками

В небо провел огневую кривую черту —

Гром докатился. Ступень догорала

над нами —

Вот, отделившись, звезда поплыла

в черноту.

Там закричали, на пустыре. Рвали гармони,

Пили. И тосты звучали на всех языках.

И почему-то, стоя в халате на узком

балконе,

Плакала я, погремушки сжимая в руках.

Тихо вернулась к кроватке. Над спящей

мордашкой

Долго сидела, забыв про ночные дела.

Ужин готовила, шила, уснув над

рубашкой —

Маясь в подушках, звона ключей

или утра ждала.

Свет просочился, дымно укутал дремотою

зыбкой,

Запахом странным и нежным,

топотом где-то вдали.

Ты, оглушенный, кричал, сияя мазутной

улыбкой:

«Видишь? Тюльпаны! На Пуске! Ночью,

сейчас! Расцвели…»

На горячих песках Байконура

Погибают сухие ростки.

Как верблюжьи мохнатые шкуры,

Катит ветер слепые пески.

Там арыки беснуются в пене.

И, когда небеса проревут,

Отделение первой ступени

Наблюдает привыкший верблюд.

Приходили. Чуть кивали.

В пиалу зеленый чай

Наливали. Не вчера ли

Мы в Столешниках в подвале

Собирались невзначай?

Тот же стиль: вихры, проборы.

Скулы жестче. Тверже взгляд.

И совсем другие споры

Вас терзали, волонтеры,

Целый год тому назад —

Вы над чаем ворожите,

Как над гаснущим костром.

Ладно, так и доложите,

Что тоскливо в общежитье

Вам тащиться впятером.

Сам хозяин рад чертовски

Пропустить еще глоток:

Слишком шумно, по-московски

Закипает кипяток,

Слишком ал уже восток…

У космонавта ровный пульс на старте.

Нормален стрелок ход. Пищит прибор.

Качают кислород. Негромок хор

Эфира.

Но в болезненном азарте

В земной экран впивается дублер.

Он остается. Сколько трудных дней

Сближали их смертельные нагрузки!

А разлучиться надо здесь, на «пуске».

Дублер, придумай штуку посмешней!

Спасибо, брат. Вот это, друг, по-русски.

…Дублер! Твой пульс уляжется не скоро.

И знает тот, который на борту,

Что, если не осилит высоту,

Страшней не будет на земле укора,

Чем строгое сочувствие дублера.