Однажды он не выдержал и ушел. И долго жил один. До того самого дня, пока не встретил Вторую. До того самого момента, пока она клятвенно не пообещала не мешать ему, выполнять все его указания, и жить по установленному им и только им распорядку.

Конечно, клятву Вторая нарушала. И что из этого? Еще один развод?… Но найдет ли он кого-нибудь лучше?… Есть ли в мире женщина еще более терпимая и послушная? Если нет, то он останется один. Опять один. Один на один с домовладельцем, счетами, покупкой одежды и готовкой еды, с кучей других непредвиденных проблем и обстоятельств. И они просто раздавят его, похоронят душу и музыку.

Нет, ему грех было жаловаться на вторую жену.

Он пил кофе и вновь пытался сосредоточиться. Закрывал глаза. Тер переносицу. Давил на виски. И начал, начал вспоминать те, утренние звуки. Но их вдруг перекрыл вопль раненого зверя.

Он пулей выскочил из кабинета:

– Ну, что там еще?

Жена дула на маленькую ладошку сына:

– Вот доигрался – дверью прищемил…

– А-а-а, – неслось из перекошенного болью ротика.

Он погладил сына по голове:

– Ну, упокойся… Ну, давай, я тоже подую…

В этот день он так ничего и не написал.

На следующий же с самого утра заявились водопроводчики и целый час выстукивали себе что-то на трубах. А когда ушли, то сколько не пытался он пробудить свою скрипку, слышал лишь знакомые удары по трубам:

– Бум-Бум-Бум…

И на последующий день ему опять мешали громкие и гулкие звуки: соседи двигали мебель. А может, бросали гири во время спортивных занятий.

Он пытался писать ночью. Но, во-первых, больше любил утро, день, солнечный свет, а во-вторых, даже через стену чувствовал: без него не спит и жена.

Она не включала свет. Она не ворочалась. Она не испускала и звука. Но он чувствовал, что она не спит. Думает.

За неделю ему удалось нормально поработать не более четырех часов. Он перенес на бумагу лишь первые звуки новой вещи. Дальше дело не шло. Его окружали, кричали, шептали, стучали, рычали, пели, орали булочники, точильщики, разносчики, пенсионеры, студенты, школьники…

Он просто сходил с ума, глядя на белые, не заполненные нотами линейки. Ведь ночью во сне он слышал свою музыку. Но днем не мог ее вспомнить, не мог поймать, ухватить, серьезно зацепиться хоть за что-нибудь.

А музыки становилось все больше. Он чувствовал, как она накапливалась в нем, давила, рвалась наружу. И ее надо было обязательно выпустить. Иначе… Он точно не знал, что может случиться иначе. Может, побьет неповинного, всего лишь не вовремя зашедшего в дом почтальона. Или жену…

Надо было что-то решать, делать, и в один из вечеров он объявил:

– Дорогая, я уезжаю в деревню. Один. Вернусь, когда закончу эту вещь…

Из глаз ее побежали слезы, но она покорно собрала чемодан.

Скрипка запела… Два, три, четыре дня он писал как угорелый. Господи, какие звуки посещали его, как легко перекладывал он их на бумагу и с каким наслаждением считывал обратно.

К скрипке добавились виолончель и фортепиано, фагот и валторны. Не ладилось только с ударной группой. Барабаны звучали как-то не так. Они были чужими, какими-то утробно-водопроводными.

Он мысленно повысил тональность. Прослушал их раз. Другой. И вздрогнул от неожиданного человеческого. Это донеслось из-за двери. Это был голос хозяйки снятой им комнаты:

– Я вам плюшек принесла и молока. А то ведь на вас смотреть страшно, когда выходите, такой бледный…

– Спасибо…

Он не мог обидеть эту добрую простодушную женщину. Так, подосадовал немного. Но не рассердился, и довольно-таки легко вернулся к своим барабанам. Но те по-прежнему были не те…

Ночью он проснулся от стука капель дождя, и все понял. И бросился к столу. И записал их размеренные, восточного тона удары.

– Что случилось? – раздалось за спиной.

Он обернулся. В дверях, придерживая наброшенный на плечи халат, стояла хозяйка. Она испуганно осматривала комнату.

– Ничего…, – недоуменно пожал он плечами.

– Как, вы ничего не слышали?

– Нет. А что?…

– Вы не спите… Извините, но это не вы стучали?…

– Стучали? – переспросил он и все понял, – Ах, стучали. Да, наверное, я… Видите ли…, – начал он, но поглядев на хозяйку, осекся:

– Извините, я больше не буду…

Хозяйка ничего не сказала утром. Но он не мог уже работать как раньше. Все время пытался контролировать себя: не шипит ли вслух, не скрипит ли, не фыркает ли тромбоном, фаготом, саксом…

Он вернулся домой. Чтобы сказать:

– Я неплохо поработал. Но не доделал то, что хотел, и уеду еще на какое-то время.

Он знал куда. В одной из газет ему подвернулось объявление: «Для тех, кто хочет сбежать от цивилизации, от невыносимых людей… Маленький остров на одного. Все бытовые удобства. На любой срок…»

Это было то самое, заветное. Теперь он мог даже не только стучать, скрипеть и фыркать, но и проигрывать придумываемые партии всех инструментов на прихваченном с собой синтезаторе. Во всю мощь. Любое количество раз. В любое время суток.

Никто не мешал ему на этом крошечном каменистом острове. Ни волны, ни чайки не обращали на него никакого внимания. И он на них.

Писалось отменно. День за днем, ночь за ночью приближали его к завершению. Он блаженствовал, освобождаясь, проигрывая звуки и созвучия в голове, потом на синтезаторе, потом перенося их на бумагу, сливая одно с другим, третье с четверым, вылепливая, высекая звучащее единое целое.

И в один из дней он как-то неожиданно, как-то вдруг закончил.

Перечитал все от начала до конца. Да, действительно, вещь была полностью готовой.

И все же ему еще чего-то не хватало.

Он в недоумение выпил кофе. Прогулялся по валунам. Пожал плечами и вынес синтезатор на порог домика. Впервые проиграл все от начала до конца без остановки, с полной отдачей.

Легкое прикосновение смычка к струнам. Тишина. И потом длинно, протяжно. Звуки скрипки просто ввинчиваются в небеса. И вдогонку виолончель. Фортепиано. С ним перекликаются валторны и фагот. Пошли барабаны. Пауза. Тишина. Легкий ветерок по струнам. Парение. И просто парение…

Он играл вдохновенно. Он слышал, чувствовал свою музыку всеми частичками души и тела. И это было действительно восхитительно, божественно. Возможно, это была лучшая его вещь.

Он осознал это окончательно, когда закончил. И переживая это, не торопился снять пальцы с клавиш. Лишь гордо поднял голову. Вокруг, как ни в чем не бывало, плескались волны, парили чайки.

Никто не аплодировал…

Я вышел на кухню. Отец сидел за столом боком ко мне. В майке, мокрой местами от пота. С кружкой пенистого пива в руке. С пеной же на черных усах.

Увидев меня он улыбнулся:

– Проснулся, постреленок. Пива хочешь?

Мать шутя ударила его по спине полотенцем:

– Ребенка мне еще к пиву приучи…

Подала стакан воды. Я выпил. Отец прижал меня к себе. Пиво с его усов размазалось по моему лбу.

Выходя из кухни, я стер капли липкой жидкости на палец, облизал его. Пиво было странного, неведанного ранее вкуса. Я лег и снова уснул.

Когда вновь проснулся, долго не вставал, вспоминая. Наконец, вышел на кухню.

– Будешь завтракать? – спросила мать.

– Пить хочу…

– Кваску? – кивнул отец, сидевший за столом боком ко мне.

Я посмотрел на его чистую рубашку, на выбритое лицо, на кружку пузырящегося кваса в руке. Кивнул. Взял налитый отцом стакан и жадно выпил:

– А мне сон приснился.

– Ну…

– Что папка с усами и пиво пьет.

Отец рассмеялся:

– Это жара. Я никогда не носил усов и не любил пиво.

Из рук матери выскользнула тарелка и с грохотом упала на пол.

Отец вздрогнул:

– Не поранилась?

– Нет.

– Это жара.

– Жара, – согласилась мать.

Отец взялся за газету. Мать принялась сметать осколки тарелки. Я не видел ее лица, но мне показалось, что вместе с осколками в совок упала несколько слезинок.