Разгулу страстей отчасти способствовала мизерабельность помещения, которое занимали туземные композиторы: это были две смежные комнаты с небольшим столом для президиума, бильярдным столом без одной ножки, парой десятков сборных стульев, портретом Глинки на стене и, как это ни покажется дико для человека XXI столетия, – удобствами во дворе; в тот день, когда раздавали дачные участки в Уренгое, обе комнаты до отказа забили жены, тещи, сестры и дочери композиторов, и в такой тесноте страсти неизбежно должны были распалиться до крайних пределов, что и произошло, как говорится, в первых строках письма. Собственно из композиторов не было никого.

То есть один композитор как раз был – именно председатель с-кого отделения Самохвалов, который смолоду писал скрипичные квартеты, а потом подался в хоровики. Только он начал вступительную речь о значении шести соток угодий в творчестве композитора, особенно если тому близки народные мотивы и он склонен черпать вдохновение в регулярном общении с поселянами, как его сразу стали перебивать.

– Откуда там взяться поселянам? – раздался голос из смежной комнаты. – Там двадцать лет назад передохли последние комары!

– Вот именно! – сказал кто-то вслед. – Губернатор себе остров намыл посредине Волги, а нам пытаются всучить шесть соток зловонного пустыря! Мы, вдовы композиторов, не допустим...

– Позвольте, позвольте!.. – возмутился председатель Самохвалов. – Откуда же вы вдова? Павел Иванович, кажется, жив-здоров... И прочие вдовы откуда, если у нас за последние тридцать лет ни один композитор, слава тебе, господи, не помре?

– Ну, будем вдовами со временем, потому что все изменяется, все течет. Так вот мы, вдовы композиторов, не допустим такого издевательства, чтобы выдающихся деятелей национальной культуры оставляли в дураках, тогда как некоторые другие намывают себе целые острова! По крайней мере, пускай дают на семью хотя бы соток по двадцать пять!

Одним словом, тут началась склока, и уже стали переходить на личности, и уже жена дирижера Мешалкина, сидевшая у сводчатого окна, собралась сделать заявление на тот счет, что-де давно пора оздоровить руководство областным отделением Союза композиторов, как вдруг она занемогла животом и ей приспичило в туалет. И надо же было такому случиться, чтобы в тот самый момент, когда Мешалкина устроилась в дощатой будке на дворе, грянул такой ливень, о котором впоследствии старики говорили, что будто бы такого разгула стихии не запомнят и старики. Вот уж, действительно, «разверзлись хляби небесные»: воздух вдруг потемнел, по крыше застучали дробные капли, точно кто-то горсть камней бросил, и затем на город обрушились такие ниагары воды, что два часа городской пейзаж словно застило ребристое матовое стекло.

За эти два часа Мешалкина прочитала всю переписку критика Стасова с Львом Толстым, подбирая одну к другой разрозненные страницы, кем-то заботливо заготовленные в углу.

Когда ливень кончился, она вернулась на свое место у сводчатого окна.

Даром что больше двух часов прошло, склока все продолжалась и даже еще набирала силу, так как открылось, что шесть соток угодий причитаются композиторам пожиже, сугубо областного значения, а тем, кто пьянствовал в «Балалайке»[32] со столичными знаменитостями, негласно назначены гораздо большие участки, и не в Уренгое, а в кооперативе «Розина и Фигаро».

Мешалкина молчала, молчала, а когда вдруг выдалась пауза, высказалась решительно невпопад:

– Какие раньше люди были, какие отношения, устремления, кругозор!..

– Кругозор-то тут при чем? – устало поинтересовался председатель Самохвалов, который был донельзя расстроен и утомлен.

– А при том! – сказала Мешалкина. Сказала и вышла вон.

Русский еврей – это особь статья. Дети Авраамовы, наверное, и в прочих землях великие физики, пройдохи и поэты, но в России они еще немножко изгои, православные, радикалы, по-славянски рассеянны, хотя и вездесущи, истово любят нашу беспутную матушку-родину, вообще они чуть больше русские, чем русские, недаром все Ивановы-Петровы-Сидоровы, не отличают трефного от кошерного и пьют, как последние босяки. Но главное – они столько сделали для русской культуры, что это даже странно, меж тем мы относимся к представителям Авраамова племени... как бы половчее выразиться – с прохладцей, потому что все-таки русский еврей собственно русскому человеку не может не подкузьмить.

Миша Розенпуд еще второкурсником женился на Любе Крючковой, круглолицей девушке из-под Рязани, и стала она, таким образом, Любовью Ивановной Розенпуд. Несколько позже, когда на кафедре гидравлики открылась аспирантская вакансия, Миша поменял свою природную фамилию на Красавина, а Люба так и осталась по-прежнему Розенпуд. Сначала девочка у них родилась под фамилией Красавина, потом мальчик родился под фамилией Красавин, потом еще мальчик – и все носатенькие, лупоглазые и задумчивые в отца.

На них бывает весело посмотреть, когда они собираются за вечерним чаем: вот сидит Михаил Красавин, рядом с ним Сашка Красавин, потом Машенька Красавина, потом Петька Красавин, а с краешка, у двери примостилась Любовь Ивановна Розенпуд.

В издательстве «Слово и дело» решили было выпустить к юбилею том воспоминаний о писателе-сатирике Лейкине, который в пору всеконечного упадка читательской культуры был не ко двору, хотя сочинял поучительно и смешно. Посему денег на издание никак не могли найти. В конце концов решили обратиться к водочному фабриканту и знаменитому меценату Воскресенскому, который тем и был, собственно, знаменит, что в отличие от подельников отличался хорошим вкусом, был грамотно сочувствен и широк. В разное время он жертвовал большие деньги на детскую Морозовскую больницу, переиздание всего Альфонса Додэ и балет на льду.

Встреча с Воскресенским состоялась в ресторане при гостинице «Помидор». После того как выпили и закусили (пили чуть ли не столетний французский коньяк, а на закуску подавали жареные каштаны и эскарго), Воскресенскому и говорят:

– Вот хотим издать том воспоминаний о писателе-сатирике Лейкине, но фондов, конечно, нет. Как бы нам это затруднение обойти?

Воскресенский отвечает:

– А вы знаете, не нравится мне ваш Лейкин – как-то все у него не то.

– Ну что вы! – говорят. – Чудесный писатель, его сам Антон Павлович Чехов всячески одобрял!

– И Чехов мне ваш не нравится.

Спустя короткую ошалелую паузу спрашивают Воскресенского:

– А кто же вам нравится?

– А никто!

Все-то у нас не как у людей: внезапно, с бухты-барахты, несообразно, некстати и чересчур. Скажем, жили мы не тужили тридцать лет и три года, и вдруг в понедельник является распределение по уголовному прошлому взамен распределения по труду... И каждое новое поколение у нас принимается жить как бы заново, в пику предыдущему, и в детстве мы открываем для себя категорический императив, а в зрелые годы склоняемся к детским играм, и школу демократии мы начинаем либо с безнадежным запозданием, либо совсем уж с младых ногтей.

Вот в детском садике № 2 города Королева старшая группа как-то в обед объявила голодовку и, действительно, не притронулась к борщу по-московски, сарделькам с макаронами и картофельным котлетам с клюквенным киселем. Оказалось, что группа только что прослушала детскую радиопередачу, которая так возмутила малышей, что они единогласно решили объявить голодовку в знак протеста против глумления над русской фольклорной традицией, если выразиться по взрослому образцу. Какие-то болваны с радиостанции «Юность» поставили в лицах сказку, в которой Кащей Бессмертный объедается маринованными мухоморами и умирает бесповоротно и навсегда.

Как ни уговаривала группу воспитательница Татьяна Павловна, как ни умоляла заведующая Надежда Сергеевна съесть хотя бы по ложке борща и надкусить сардельку, как ни стращал малышню истопник Петрович, которого все боялись, как огня, – группа ни в какую: сидят, надувшись, переглядываются и молчат. И быть бы беде, то есть большим неприятностям со стороны областного отдела народного образования, если бы заведующая Надежда Сергеевна не придумала хитрый ход.