— Да?
— Да. Прочел о нем на днях. Кошачье ранчо в Америке.
— Кошачье ранчо?
— Вот именно. Собираешь сто тысяч кошек. Каждая кошка приносит по двенадцать котят в год. Цены за шкурки от десяти центов за каждую белую до семидесяти пяти за безупречно черную. Итого двенадцать миллионов шкурок в год по средней цене тридцать центов за шкурку, что обеспечивает годовой доход, равный по самым скромным подсчетам тремстам шестидесяти тысячам долларов. Но ты спросишь: а как насчет накладных расходов?
— Я спрошу?
— Все учтено. Для прокорма кошек открываешь рядом крысиное ранчо. Крысы размножаются с быстротой кошек, и, если ты начнешь с миллиона крыс, это даст тебе четыре крысы в день на кошку, а это больше, чем требуется. Крыс ты кормишь тем, что остается от кошек после снятия шкурок, из расчета четверти кошки на крысу, и таким образом предприятие автоматически переходит на самоокупаемость. Кошки будут есть крыс, крысы будут есть кошек…
В дверь постучали.
— Войдите, — раздраженно рявкнул Укридж. Капитаны промышленности не терпят, когда их отвлекают во время совещаний.
Его статистические выкладки прервал дворецкий.
— Джентльмен к вам, сэр, — доложил он.
— Кто такой?
— Он не назвался, сэр. Он священнослужитель, сэр.
— Но не здешний приходской священник? — с тревогой осведомился Укридж.
— Нет, сэр. Он младший священник. Джентльмен спросил мисс Укридж. Я поставил его в известность, что мисс Укридж в отъезде, но что вы здесь, и тогда он выразил желание увидеть вас.
— Ну, ладно, — сказал Укридж со вздохом покорности судьбе. — Пригласите его войти. Хотя мы подвергаемся серьезному риску, Корки, — добавил он, когда дверь закрылась за дворецким. — У этих священников без прихода в рукаве частенько припрятаны подписные листы, и они большие умельцы, если не проявить гранитной твердости, выцарапывать пожертвования в Фонд Церковного Органа или еще чего-то. Все же будем надеяться…
Дверь отворилась, и вошел наш гость. Довольно щуплый для младшего священника, но с обаятельным наивным лицом, украшенным пенсне. Его сюртук щеголял лютиком, а едва он открыл рот, как выяснилось, что он заика, и очень оригинальный.
— Щен-щен-щен… — сказал он.
— А? — сказал Укридж.
— Мистер щен-щен-щен Укридж?
— Да. А это мой друг мистер Коркоран.
Я поклонился, младший священник поклонился.
— Садитесь-садитесь, — гостеприимно предложил Укридж. — Выпьете?
Гость поднял ладонь.
— Нет, благодарю вас, — ответил он. — Я убедился, что полное воздержание от всяких алкогольных напитков весьма благотворно для моего здоровья. В университете я пил, хотя умеренно, но с тех пор, как окончил его, убедился, что лучше щен-щен-щен полностью. Но прошу вас не отказывать себе из-за меня. Ханжество мне чуждо.
Он посиял секунду-другую дружеской улыбкой, затем его лицо приняло глубоко серьезное выражение. Сразу стало понятно, что этого человека что-то гнетет.
— Я пришел сюда, мистер Укридж, — сказал он, — по щен-щен-щен-щен-щен…
— В поисках помощи для прихода? — попытался выручить я его.
Он покачал головой:
— Нет, щен-щен-щен…
— Прогуливаясь по роще? — подсказал Укридж.
— Нет, по щен-щен-щен весьма неприятной причине. Насколько я понял, мисс Укридж в отъезде, а поэтому вы, как ее племянник, являетесь верховным гением этих мест, если мне будет дозволено употребить это выражение, и, следовательно, этих щен-щен-щен празднеств.
— А? — сказал Укридж в некотором обалдении.
— Я хочу сказать, что с жалобами следует обращаться к вам.
— Жалобами?
— На то, что происходит в саду мисс Укридж, в пределах ее, можно выразиться, юрисдикции.
Классическое образование Укриджа оборвалось безвременно, потому что в юном возрасте его, к несчастью, изгнали из школы, в которой мы оба коротали наши мальчишеские дни, и непринужденная болтовня на латыни не входила в число его светских талантов. Он похлопал глазами, жалобно посмотрел на меня, и я перевел:
— Он имеет в виду, — сказал я, — что твоя тетя предоставила свой сад под этот базарчик, а потому ей принадлежит право прежде всех получать информацию о любых штучках-дрючках и заварушках, имеющих там место.
— Вот именно, — сказал младший священник.
— Но, черт дери, малышок, — запротестовал Укридж, осмысливший ситуацию, — на благотворительных базарах заварушки законны. Ты не хуже меня знаешь, что, когда члены любой Лиги Трезвости собираются вместе и начинают продавать что-то с прилавков, разрешается все, кроме выцарапывания глаз и кусания. Единственный выход — быть начеку и держаться подальше.
Наш гость скорбно покачал головой:
— Касательно того, как ведется торговля за прилавками, у меня жалоб нет, мистер щен-щен-щен. Вполне естественно, что на базаре в помощь достойному делу цены на различные продающиеся предметы выше тех, которые за них запрашивают в обычных торговых заведениях. Но злонамеренное и обдуманное вымогательство — другое дело.
— Вымогательство?
— В саду некая молодая особа вымогает деньги у посетителей под предлогом, что сегодня День Лютика. Вот в чем соль, мистер Укридж. День Лютика — это день благотворительной продажи флажков Национального ортопедического института и наступит только через несколько недель. Эта молодая особа сознательно обманывает посетителей базара.
Укридж затравленно облизнул губы.
— Вероятно, местное учреждение с таким же названием, — предположил я.
— Вот-вот, — благодарно сказал Укридж. — Я как раз собирался сказать именно это. Вероятно, местное учреждение. Фонд свежего воздуха для бедняков здешних мест, если не ошибаюсь. По-моему, я слышал, как они обсуждали это. Только сейчас вспомнил.
Но младший священник отказался взвесить эту теорию.
— Нет, — сказал он. — Будь так, молодая особа осведомила бы меня об этом. На мои вопросы она отвечала уклончиво, и ничего убедительного я не услышал. Она только улыбалась и повторяла слова «День Лютика». Мне кажется, необходимо пригласить полицию.
— Полицию! — пробулькал Укридж, зеленея.
— Это наш щен-щен-щен долг, — сказал наш гость с видом человека, который пишет письма в газеты, подписываясь «Pro Bono Publico».[7]
Укридж взвился из своего кресла, судорожно схватил меня за локоть и потащил к двери.
— Извините! — сказал он и зашептал, утаскивая меня в коридор: — Беги, скажи ей, чтобы она смывалась — и быстро!
— Ладно, — сказал я.
— Без сомнения, ты найдешь полицейского дальше по улице, — загремел Укридж.
— Будь уверен, — ответил я звонким, далеко разносящимся голосом.
— Мы не можем допустить тут ничего подобного, — взревел Укридж.
— Само собой, — с энтузиазмом проорал я.
Он вернулся в кабинет, а я отправился выполнять мою миссию милосердия. Я как раз достиг парадной двери и хотел было открыть ее, как вдруг она распахнулась сама, и в следующий миг я уже смотрел в ясные голубые глаза укриджевской тети Джулии.
— О… а… э… — сказал я.
В нашем мире существуют определенного рода люди, в чьем присутствии другие определенного рода люди не способны чувствовать себя непринужденно. Среди людей, под чьим взглядом я испытываю ощущение чрезвычайного дискомфорта и вины, заметное место принадлежит мисс Джулии Укридж, авторше стольких широко читаемых книг и популярной послеобеденной ораторше на литературных собраниях высокого ранга. Это была наша четвертая встреча, и на каждой из трех предыдущих у меня возникала странная галлюцинация, что я минуту назад совершил особенно гнусное преступление, и — более того — совершил его, щеголяя распухшими руками, огромными ножищами, в пузырящихся на коленях брюках, да еще в то утро, когда забыл побриться.
Я стоял, выпучив глаза. Хотя вошла она, без сомнения, при помощи ключа, вставленного в скважину и повернутого там, внезапность ее появления произвела на меня впечатление чуда.
— Мистер Коркоран! — сказала она без всякого удовольствия.
