Я тут же выложил свою мрачную новость. Пытаться смягчить ее утешительными прелиминариями означало бы напрасную трату времени.

— Я только что видел Билсона, — начал я, — и он словно бы в каком-то странном настроении. С сожалением должен сказать, старина, у меня создалось впечатление…

— Что он сегодня вечером драться не намерен? — докончил Укридж со странной невозмутимостью. — Совершенно верно. Не намерен. Он только что забежал сюда, чтобы меня предупредить. Что мне в нем нравится, так это его деликатность. Ему неприятно расстраивать чьи-то планы.

— Но в чем дело? Он взбрыкнул, потому что ему мало двадцати фунтов?

— Нет. Он считает, что бокс греховен.

— Что-о?

— Не более и не менее, Корки, мой мальчик. Как идиоты, мы утром отвели от него глаза на полсекунды, а он улизнул на это евангелическое собрание. Вышел после легкого и питательного завтрака промяться, как он выразился, и вернулся полчаса назад другим человеком. Полным благости и любви, черт бы его побрал. С мерзким подлым выражением в глазах. Сказал нам, что рукоприкладство — грех и все отменяется, а затем упорхнул нести в мир Святую Весть.

Я был потрясен до мозга костей. Уилберфорсу Билсону, несравненному, хотя и с норовом, Боевому, мешала стать идеальным боксером привычка вдруг выкидывать какой-нибудь непредвиденный фортель, однако до подобного он еще никогда не докатывался. Другие проблемки, которые он ставил перед своим менеджером, удавалось улаживать с помощью терпения и такта, но только не эту. Психология мистера Билсона была для меня открытой книгой. Его ум был способен воспринимать в каждый данный отрезок времени только одну идею — и это при упрямстве, свойственном простым душам. Никакие доводы на него не действовали. Логика была бессильна достучаться в этот медный лоб. Учитывая все это, я не мог понять необычайное спокойствие Укриджа. Его твердость в час гибели ошеломила меня.

Впрочем, его следующие слова все объяснили.

— Мы выставим замену.

У меня отлегло от сердца.

— А, так вы нашли, кем его заменить? Как удачно! И кого же?

— Собственно говоря, малышок, я решил выступить сам.

— Как! Ты?

— Единственный выход, малышок. Альтернативы нет.

Я молча уставился на него. Годы теснейшего общения с С. Ф. Укриджем практически лишили меня способности удивляться, когда речь заходила о нем, но это было все-таки немножко слишком-слишком.

— Ты хочешь сказать, что серьезно намерен сегодня вечером выйти на ринг? — вскричал я.

— Абсолютно безупречное деловое решение, старичок, — неколебимо ответил Укридж. — Я в превосходной форме. Я был спарринг-партером Билсона все время, пока он тренировался.

— Да, но…

— Беда в том, малышок, что ты не постигаешь моих потенциальных возможностей. Не спорю, не так давно я позволил себе расслабиться, поддаться изнеженности, как мог бы выразиться ты, но, черт подери, во время того плавания на грузовом судне неделя не обходилась без доброй потасовки с тем или с другим. Никаких стеснительных правил, — добавил Укридж, с любовью вспоминая беззаботное прошлое. — Возбранялось только кусаться и пускать в ход бутылки.

— Но, черт возьми, профессиональный боксер!

— Ну, если быть совсем точным, малышок, — сказал Укридж, внезапно меняя героическую позицию на конфиденциальную, — все уговорено заранее. Иззи Превин проведал менеджера этого Томаса и заключил джентльменское соглашение. Менеджер, первоклассный кровосос, требует, чтобы мы после боя выдали его типчику еще двадцать фунтов, но тут уж ничего не поделаешь. Взамен этот Томас обязуется три раунда не выкладываться, а в завершение, малышок, он тюкает меня в висок, и я в нокауте, побежденный любимец зрителей. И, более того, мне разрешено нанести ему один сильный удар, при условии, что не в нос. Как видишь, немного такта, немного дипломатии, и все устроилось настолько превосходно, насколько только можно пожелать.

— Ну, а если зрители потребуют свои деньги назад, когда узнают, что им подсовывают замену?

— Мой милый старый конь! — запротестовал Укридж. — Неужели ты думаешь, что человек с таким деловым умом, как мой, проглядел подобную возможность? Естественно, я выйду на ринг как Боевой Билсон. В этом городишке его никто не знает. А я крупный типус, тяжеловес не хуже него. Нет, малышок, придирайся, сколько хочешь, ни единой зацепки не найдешь.

— А почему ты не должен бить его в нос?

— Не знаю. Людям свойственны всякие странные прихоти. А теперь, Корки, мой мальчик, тебе, пожалуй, лучше удалиться. Мне надо расслабиться.

«Зал старых друзей», когда я вошел туда вечером, бесспорно, оказался утешительно заполненным. Казалось даже, что лланиндинские любители бокса вот-вот набьются в него под самый потолок. Я встал в очередь к окошечку кассы, а завершив финансовую часть сделки, вошел внутрь и навел справки, как мне пройти в раздевалки. И вскоре, покружив по разным коридорам, обнаружил Укриджа, одетого для выхода на ринг и закутанного в такой знакомый желтый макинтош.

— Зрителей у тебя будет хоть отбавляй, — сообщил я. — Население валом валит сюда.

Он выслушал эту информацию со странным отсутствием энтузиазма. Я с тревогой посмотрел на него — и даже испугался, таким удрученным он выглядел. Это лицо, сиявшее торжеством во время нашего последнего свидания, было бледным и осунувшимся. Эти глаза, обычно пылающие пламенем неугасимого оптимизма, казались тусклыми и изнемогшими от забот. Пока я смотрел на него, он словно бы преодолел оцепенение, протянул руку за рубашкой, свисавшей с крючка совсем рядом, и начал натягивать ее через голову.

— В чем дело? — спросил я.

Его голова высунулась из рубашки, и он ответил мне тоскливым взглядом.

— Я пошел, — сказал он кратко.

— Пошел? Как это — пошел? — попытался я рассеять страх, который счел обычным трепетом актера перед выходом на сцену. — Все будет хорошо.

Укридж испустил глухой смех.

— После гонга ты забудешь про толпу.

— Суть не в толпе, — бесцветным голосом сообщил Укридж, влезая в брюки. — Корки, старичок, — продолжал он с глубоким убеждением, — если когда-нибудь ты почувствуешь, что страстный гнев в тебе достиг той точки, которая требует, чтобы ты в публичном месте расплющил незнакомого человека, воздержись. В этом нет никакого толку. Минуту назад тут был этот Томас со своим менеджером, чтобы утрясти последние частности. Так вот, он — тот самый типчик, с кем у меня вышло недоразумение вчера в театре!

— Тот, кого ты поднял с сиденья за уши? — охнул я.

Укридж кивнул:

— Сразу меня узнал, черт его подери, и его менеджеру, на редкость приличному типусу, с большим трудом удалось его удержать, не то он тут же на меня накинулся бы.

— Боже мой! — сказал я, ужаснувшись такому грозному обороту событий, хотя успел подумать, насколько типично для Укриджа, имея в своем распоряжении для ссоры все городское население, избрать для нее единственного профессионального боксера среди указанного населения.

В тот момент, когда Укридж кончал шнуровать левый ботинок, дверь отворилась, и в нее вошел человек.

Человек был толстым брюнетом с выпученными черными глазками, держался по-товарищески непринужденно и, говоря, подкреплял свои слова взмахами ладони, из чего я заключил, что человек этот должен быть не кем иным, как мистером Иззи Превином, недавно подвизавшимся в качестве Айзека О’Брайена. Он был сама бодрость.

— Ну-с, — сказал он с несвоевременным энтузиазмом, — как наш мальчик?

Наш мальчик ответил ему кислым взглядом.

— Зал, — продолжал мистер Превин с почти лирическим одушевлением, — абсолютно полон. Переполнен, набит битком, и яблоку упасть негде. Свисают с потолка на ресницах. Ну, просто сногсшибательно.

Учитывая обстоятельства, он вряд ли мог бы употребить более неудачное выражение. Укридж болезненно содрогнулся, а затем сказал непоколебимо:

— Я драться не буду.

Бурлящий энтузиазм мистера Превина угас, как задутая свеча. Сигара выпала из его рта, а его выпученные глазки тревожно замерцали.