Из всего, что выпадает на долю человека, удар в указанную область наименее приятен. Боевой Билсон поник, как увядший цветок, и медленно опустился на пол, где и распростерся. Он мирно лежал на спине, раскинув руки, будто плывя по тихой воде. Его дневной труд был завершен.

Скорбный вопль на миг заглушил голоса любителей этого спорта, увлеченно объяснявших соседям, как именно все произошло. Это был вопль Укриджа, оплакивающего своего покойника.

В ту же ночь в половине двенадцатого, когда я готовился удалиться ко сну, в мою комнату вошла поникшая фигура. Я безмолвно смешал сочувственное виски с содовой, и некоторое время не звучало ни единого слова.

— Как там бедняга? — осведомился я наконец.

— В порядке, — апатично ответил Укридж. — Ел рыбу с чипсами, когда я расстался с ним в закусочной.

— Такое невезение, что его подрезали у самого финиша.

— Невезение! — загремел Укридж, вырываясь из летаргии с энергией, свидетельствующей о душевных муках. — Какое еще невезение? Чертово упрямство и ничего больше. Провалиться мне, это немножко множко. Я вкладываю в этого типчика огромные суммы, я две недели содержу его в роскоши, ничего не прося взамен, кроме как выйти на ринг и уложить кого-нибудь, что он мог бы сделать за две минуты, если бы захотел, а он меня подводит только потому лишь, что второй типчик рассказал ему, как всю ночь просидел у постели жены, которая обожгла руку вареньем на кондитерской фабрике. Инфернальное рассиропливание!

— Делает ему честь, — сказал я.

— Ха!

— Я согласен с Теннисоном! — не отступал я. — Да, добрые сердца корон дороже.

— А кому, черт дери, нужно, чтобы у боксеров были добрые сердца? Какой толк от того, что этот Билсон способен свалить одним ударом слона, если он страдает чертовой сентиментальностью? Кто когда слышал о сентиментальном боксере? Совсем не тот дух. Никак не способствующий успеху.

— Бесспорно, это помеха, — признал я.

— Какая у меня гарантия, — вопросил Укридж, — что он, после того как я ценой неимоверных усилий и расходов устрою ему еще один матч, не отойдет в сторонку и не утрет слез сочувствия, потому что услышал про вросший ноготь, от которого страдает супруга его оппонента?

— Но ты же можешь устраивать ему матчи исключительно с холостяками.

— Да, и первый же холостяк, с которым он встретится, отведет его в угол и поведает, что его тетка подцепила коклюш, и обалдуй тяжко вздохнет и подставит подбородок, чтобы ему врезали. Никакой типус не имеет права на рыжие волосы, если не намерен их оправдывать. А ведь я, — тоскливо вздохнул Укридж, — видел, как этот типус (дело было в неаполитанском дансинге) схватился одновременно с по крайней мере одиннадцатью итальянцами. Правда, прежде кто-то из них всадил ему в ногу нож дюйма на три. Требуется что-то такое, чтобы в нем пробудилось честолюбие.

— Не представляю, как ты сумеешь подстроить, чтобы его пыряли ножом перед каждым матчем.

— Верно, — скорбно согласился Укридж.

— Так как ты намерен позаботиться о его будущем? У тебя же есть план?

— Ничего определенного. Когда я в последний раз видел мою тетку, она подыскивала компаньонку вести ее корреспонденцию и ухаживать за канарейкой. Возможно, я постараюсь устроить ему это место.

И с жутким невеселым смехом Стэнли Фиверстоунхо Укридж занял пять шиллингов и удалился в ночь.

Следующие несколько дней я Укриджа не видел, но получил известия о нем от нашего общего друга, Джорджа Таппера, на которого наткнулся, когда он в великолепнейшем настроении пританцовывал по Уайтхоллу.

— Послушай, — сказал Джордж Таппер без предисловия в каком-то ошеломленном восторге, — а меня сделали помощником министра.

Я пожал ему руку. И похлопал бы по спине, но высокопоставленных особ министерства иностранных дел не хлопают по спинам на Уайтхолле посреди бела дня, даже если вы и учились с ними в школе.

— Поздравляю, — сказал я. — Нет никого, кого я предпочел бы увидеть помощничающим при министре. Но слухи об этом уже доходили до меня через Укриджа.

— А, да! Помнится, я сказал ему, что это носится в воздухе. Милый старина Укридж! Я только что повстречал его, сообщил ему новость, и он был в восторге.

— На сколько он тебя укусил?

— А? О, всего на пять фунтов. До субботы. К тому времени он должен получить большие деньги.

— А когда-нибудь было время, когда бы Укридж не должен был получить большие деньги?

— Я хочу, чтобы вы с Укриджем пообедали со мной, чтобы отпраздновать. Среда тебе подойдет?

— Более чем.

— Ну, так в семь тридцать, «Риджент-Гриль». Передашь Укриджу?

— Не знаю, куда он подевался. Я его уже неделю не видел. Он тебе не говорил, где его искать?

— Где-то в Барнсе. Как же это заведение называется?

— «Белый олень»?

— Вот-вот.

— А как он выглядел? — спросил я. — Бодро?

— И очень. А что?

— Когда я в последний раз его видел, он думал на все махнуть рукой. Он претерпел кое-какие неудачи.

Перекусив, я немедленно отбыл в «Белый олень». Тот факт, что Укридж все еще пребывал под кровом этого постоялого двора и вновь обрел свой солнечный взгляд на жизнь, словно бы указывал на другой факт: предположительно тучи, окутавшие будущее мистера Билсона, рассеялись, и его полотенце еще не повисло на канатах ринга. Что дело обстояло именно так, я узнал сразу же по прибытии. Осведомившись о моем старом друге, я был направлен в один из верхних номеров, из которого, как я обнаружил, приближаясь к нему, доносилась своеобразная дробь глухих ударов. Открыв дверь, я обнаружил, что производил эту дробь мистер Билсон. Облаченный в спортивные брюки и свитер, он усердно молотил по большому кожаному предмету, свисавшему с деревянного настила. Его менеджер сидел в углу на ящике из-под мыла и взирал на него ласковым собственническим взглядом.

— Привет, старый конь, — сказал Укридж, вставая, когда я вошел. — Рад тебя видеть.

Молотьба мистера Билсона, которую мое появление не оборвало, затрудняла разговор, и мы удалились в тихую гавань бара внизу, где я сообщил Укриджу о приглашении помощника министра.

— Я буду там, — сказал Укридж. — В одном на милого старого Билсона можно положиться безоговорочно: даже если спустить с него глаза, тренироваться он не перестанет. И конечно, он понимает, насколько это важно. Его карьера будет обеспечена.

— Значит, твоя тетка взвешивает, не нанять ли его?

— Моя тетка? О чем ты говоришь? Соберись с мыслями, малышок.

— Ты же ушел от меня с намерением устроить его к твоей тетке надзирать за ее канарейкой.

— Ну, я был тогда немного расстроен. Это все позади. Я серьезно потолковал с беднягой, и теперь он твердо намерен не подкачать. И даже обязан, раз ему представился великолепный шанс, вроде этого.

— Вроде какого?

— Нам представился замечательный случай, малышок, до чертиков замечательный.

— Надеюсь, ты удостоверился, что противник — холостяк? А кто он?

— Тод Бингем.

— Тод Бингем? — Я пошарил в памяти. — Да неужели чемпион в среднем весе?

— Он самый.

— И ты хочешь, чтобы я поверил, что ты уже организовал матч с чемпионом?

— Не совсем матч. Дело обстоит так. Тод Бингем совершает обход ист-эндских мюзик-холлов, предлагая двести фунтов всякому, кто продержится против него четыре раунда. Ну, для рекламы. Милый старый Билсон спустит себя с цепи на него в «Шордич эмпайр» в следующую субботу.

— Ты думаешь, он выстоит четыре раунда?

— Выстоит четыре раунда! — вскричал Укридж. — Да он выстоит четыре раунда против типчика, вооруженного пулеметом и парочкой мотыг. Считай, что эти деньги уже у нас в кармане. А когда мы сварганим это дельце, во всей Англии не найдется боксерского заведения, где за нас ни ухватились бы двумя руками и ногами. Тебе, старый конь, я под секретом сообщу, что через год я, думается, буду загребать сотни в неделю. Нагребу сначала тут, знаешь ли, а потом сигану в Америку и заработаю сказочное состояние. Черт меня дери, да я не буду знать, куда девать деньги.