Ладно, проехали. Завтра на работу, и жизнь заскрипит снова. Ухабы и ямы – дело привычное. Падали и ниже – с трусами в кармане от жен уходили. И начинали все с нуля – и ничего – живы.

Я почувствовал, как тяжко стали ворочаться мысли, как медленно пережевываются слова в голове, как темно становится в глазах и понял, что хочу спать. Бессонная ночь в поезде, стресс познания чужого греха, глупая философия утомили меня безмерно. Надо выспаться – впереди разборки с женой, раскаянье и вранье. А потом, как знать, может и возвращение. К этому надо как-то приготовиться.

Спать, спать…

Голова упала на подушку и сладкая нега жаром потекла по членам.

Я упал в яму и увидел в вышине круглый кусочек голубого неба и падающую на меня сухую землю…

– Это я? Да я ли это? – голова шумела и отказывалась верить происходящему.

Кусочек голубого неба – кругленький как дырочка в иной мир. Такой теплый, близкий и желанный, что, казалось, сейчас из него польется музыка – тихая и нежная и все снова будет хорошо, и я буду жив, я буду дома с мамой и папой, и они будут качать мою кроватку, и что-то ласково шептать мне на ушко.

Я попробовал протянуть руку в эту дырочку и не смог. Не было рук, не было ног… Ничего не было – только эта голубая дырочка. Я ничего не слышал – ни грохота автоматных очередей, ни визга осколков, ни солдатского мата, перемешанного с гортанными узбекскими криками, ничего, что сейчас рвало воздух жуткой круговертью смерти в яростном и отупевшем от крови мире вокруг. Ничего.

Совсем ничего. И это было хорошо. Наслаждение уютом и тишиной, отсутствием желаний и удовлетворенностью – как это здорово! Никогда ничего подобного не испытывал и вот пожалуйста.

Мне не получалось думать. Мысли вроде бы приходили, но, не доходя до черты, где сознание их могло сцапать и проанализировать, звонко смеясь, резво убегали прочь, вскидывая босые пятки. И я смеялся с ними , над неуклюжестью грубого ума с ними справиться, дотянуться до их голых ног и утащить в тюрьму моего черепа.

Я ничего не знал, но понимал, что я существую – есть тепло, есть свет, есть голубое небо в вышине. Могу летать, могу плыть под водой, могу читать чужие мысли, могу спрятаться, так что меня никто не найдет, могу смеяться… Это было сказочно, другого слова я все равно не смог бы подыскать.

И вдруг разом жесткий желтый свет вонзился мне в череп, и с грохотом миллиона шаманских бубнов в уши ворвалась жизнь. И жизнь эта мне была знакома – прапорщик Бойцов, мой приятель – взводный Леха Бойцов, тряс меня за плечи и орал, воняя мне в лицо потом и вонью нечищенных ломаных зубов. Лицо его в засохшей крови было таким страшным, что я испугался и возвратился на землю.

– Шаров, сука!!! Серега, Серега!!! Блядь, да ты будешь дышать, пидар, или нет? Не смей умирать, ур-род! Я тебе, сука, приказываю! Сережка, держись, браток, держись. Сейчас, сейчас… Да не крутите его, мудачье, у него вся грудь разворочена. Серега! Не молчи, братка, скажи что-нибудь…

Я открывал рот, но, несмотря на мольбы друга ничего произнести не мог. Ни единого слова. Потому что вообще не дышал. Потому что не понимал – как это делается. То есть что-то во мне хотело этого, но я не знал как. И мне от этого было немного неудобно и, как ни странно, смешно. Вроде все так просто – дышать. Даже не знаю, как это объяснить кому-то – ну дышишь и все, просто так дышишь. А вот как это? Не знаю.

Как объяснить телу, не желающему жить дальше, что надо сократить такие-то и такие-то мышцы, разжать рот и впустить в себя благословенную смесь кислорода, азота и углекислого газа? Не понимаю.

– Дыши, дурак, дыши, – Леха рвал на мне застежки разгрузки и, то уговаривал меня словно маленького, – дыши, Сережа, дыши брат! – то орал мне матом обидные слова и бил по щекам – Сволочь, мудак, ур-род! Ты у меня будешь дышать, скотина, будешь! Наркоша хуев, дыши дебил, дыши!!!

И тут я обиделся. Дебилом меня еще никто не обзывал. Это мне было в падлу. Наоборот, в отличие от других простых солдат нашего батальона, у одного меня за плечами был исторический факультет университета, и я был уже почти дембель – до приказа три недели, и, вообще, ты чего Леха охуел, что ли, подумаешь прапор… То же мне, хер с горы!

И от обиды я сделал выдох. Х-ха! Знаете так резко, когда начинаешь орать или ругаться. Х-ха!!! И задышал. Как-то само собой задышал.

И тут же пожалел об этом.

Дикая боль ворвалась в грудь, а через нее в череп и прошлась судорогой по всему телу. Казалось, вспыхнуло все тело, затряслось крупной дрожью, разрывая мне внутренности на атомы и нейтрино. Они взлетали, пробивая мне мозги, и откатывались назад до пят. И снова в мозги и снова до пят.

А-а-а!!! Мама!!! Каждый нерв заголосил о невозможности это вытерпеть.

Я закричал. Тупо и дико. И пошли на хуй все эти юношеские представления о силе, сцепленных зубах, о молчаливом терпении героев. Пошли на хуй все эти киношные мачи с коммунистическим блеском в фанатичных глазах – сжигаемые в топках паровозов, с вырезанными звездами на спинах, с пробитыми животами и оторванными конечностями. Бегущие в атаки, кричащие проклятья палачам и молча умирающие на плахе.

Все – на хуй!

Мне больно. И на этом свете сейчас только один я. Никого и ничего нет. И совершенно наплевать, что семеро ребят погибли в сегодняшнем бою, а вокруг еще пятнадцать орущих искалеченных мальчишек, что командиру роты капитану Евсееву оторвало миной ноги, и он сейчас умирает рядом со мной под кайфом промедола в ожидании вертушки. На-пле-вать!!!

Кстати, промедола мне Бойцов вкатил порядочно. Может он меня и спас. Бойцов же в отличие от меня – старшего сержанта Сереги Шарова – прапорщик, а это, брат, уже звездочки, это уже халява и много чего еще. И анаши у него всегда много и водка есть. Все-таки хорошо иметь другом прапорщика!

Он затащил меня за валун и накрыл мне лицо пробитой каской. Дырочка света, что казалась мне окошком другого мира, была именно оттуда.

Мне очень больно и я кричу. Не кричу – ору… Чуть-чуть еще бы, и сдох бы я от болевого шока. И чтоб не сдохнуть ору, как мне больно, да какие все козлы, да делайте же что-нибудь…Я зову маму, а рядом щербатый Леха Бойцов – улыбается и гладит меня по щеке.

– Жив, сучонок, жив! Ничего. Все пройдет. Сейчас вертушка прилетит, домой полетишь орликом. Заштопают. Ничего. Главное дышишь – теперь не помрешь…

А потом я летел. В груде наваленных кое-как в вертушку стонущих и орущих от нестерпимой боли тел, среди молчаливых трупов моих вчерашних друзей. И мне вдруг стало стыдно. И я вспомнил о тех героях, которые, сцепя зубы и несмотря ни на что… ( ну, вы помните). И замолчал, слушая вой винтов и дикую боль в сердце.

Седой хирург в Кабуле, перед тем как вынуть из-за моей грудины осколок, дыша на меня перегаром, сказал: «Терпи, мясо, терпи… Надо же, в сердце, бля! Петрович, подавай наркоз!»

Я снова умер. Потерял сознание и очнулся, когда молодая женщина с круглым лицом с матом била меня по щекам и орала: «Дыши, дыши, сука!» А я опять не понимал, как дышать.

И реально чувствовал сейчас сдохну… И вдруг снова: «Дыши, дебил, дыши!»

И «дебил» сработал опять. Сим-салабим! Кто-то говорит «дебил» – и я дышу.

Жаль я не сказал докторам это до операции. Видимо, это мое кодовое слово, программа…

Потом эта медсестра приходила ко мне в палату, гладила по щеке и что-то все говорила-говорила. А потом положила мне в руку осколок. Небольшой – меньше пол – мизинчика. С ровными гладкими краями, смешной и совсем нестрашный.

Осколок. Что это? Это нечто не целое, это часть, частичка, фрагмент. В данном конкретном случае нашей советской гранаты Ф-1, взорвавшейся в руке убитого душманами тупого чухана Рахима Пирназарова.

А вообще? Осколок это то, что от чего-то осталось. Археологи, например, ищут осколки прошлого, по ним историки представляют судьбы целых городов или империй. А это осколок меня. Он извлечен из моего сердца, и как по нему определить мое прошлое или будущее, какая судьба меня ждет, и почему я остался жить с таким страшным ранением?