Но в общем все было неплохо. По крайней мере, ты чувствовала, что у тебя есть то же, что и у твоих подруг: парень, держащий за руку и на каждом шагу притворяющийся взрослым, новые туфли на каблуке, которые удалось выпросить у мамы, дешевые сигареты…
Все закончилось так быстро, что ты даже ничего толком не успела понять. Как-то под вечер к вам домой пришли из милиции и сказали, что, во-первых, задержали отца, потому что он чуть ли не до полусмерти избил какого-то парня за то, что тот сломал руку твоему младшему брату Феде. А во-вторых, твой тринадцатилетний брат тоже отличился: залез в чужой гараж и едва не угнал велосипед. Мама крикнула: “Валя, загони кур в сарай!”
И, хлопнув калиткой, убежала. Вы с сестрами гадали — в милицию или в больницу. На следующий день вся семья слушала разговор отца с Федей, рука которого была перебинтована и подвешена к плечу. Брат говорил, что вовсе не хотел угонять велосипед. Просто он проверял в действии отмычку, которую смастерил кто-то из его друзей, и она очень неплохо действовала. Ну а оказавшись в гараже, Федя увидел велосипед и решил на нем посидеть, как вдруг появился какой-то парень и начал выкручивать ему руку и бить под дых. Примерно то же самое потом сделал отец с Генкой — он и оказался хозяином этого злополучного велосипеда.
Вот так ты впервые в жизни стала чуть ли не главной героиней истории, которую еще не одну неделю пересказывал весь город. Говорили, что твой отец изначально невзлюбил Генку, узнав, что он ходит с тобой в кино и вечерами сидит на реке. Что отец хочет отправить тебя учиться во Владимир, а Генка — раздолбай, только и знает, что целыми днями гонять на велосипеде, поднимая за собой тучи пыли, и в голове у него пусто, как в жестяном ведре для дойки коров. Что отца надо посадить в тюрьму за зверское избиение Генки (хорошо, что парень жив остался!), а вообще во всем виновата ты. Ведь это ты рассказала своему братцу о Генкином велосипеде и подговорила залезть в чужой гараж. Поэтому таких, как ты, пороть надо, а еще лучше — расстреливать, как это делалось при Сталине…
Остаток лета ты стирала на крыльце, ходила за курами и штопала белье. Тебе помогала подрастающая Нинка, которой едва исполнилось семь. Она жевала нитку и поминутно колола пальцы, пытаясь заново вдеть ее в иголку. Отцу выписали крупный штраф, сделали выговор и понизили в разряде. Казалось, что в этом он винил тебя, — чаще заставлял мыть полы, ругал за пустяки и даже оттаскал за косу. Мать за тебя не вступилась, потому что бегала вокруг Эльки, которая заболела не то краснухой, не то скарлатиной, лежала в кровати и время от времени начинала громко рыдать. Ты всегда была изгоем в семье, но теперь эта роль как будто окончательно за тобой закрепилась. Тебя называли “старшая” — каждый раз с каким-то поучительным оттенком, а ты была вовсе не виновата в том, что родилась раньше других.
10
Я вышел на Курском вокзале и заковылял по перрону. Было так скользко, как будто недавно залили каток. Я забыл дома шарф, поэтому согнулся, пытаясь скрыть лицо от ветра. Я знаю, что со стороны выглядел как подобает старику. Раньше я часто пытался взглянуть на себя как бы чужими глазами, а потом махнул рукой, понимая, что я есть то, что есть, и сопротивляться этому все равно что ссать против ветра… Извини, ты не любишь, когда я груб, — тебе вполне хватает человека, которого ты называешь своим сыном. Ну так вот… Я вышел с вокзала и направился в метро. Кругом смуглые молодчики кричали: “Такси, такси!” Я представил себя героем какого-нибудь черно-белого фильма времен нашего детства — юнцом в фуражке, открывающим дверцу “Победы”. Она трогается, и мы мчимся по Садовому кольцу, обгоняя овальные троллейбусы, похожие на кабачки, и сбрасывая скорость перед редкими светофорами. А в стекла бьет яркое черно-белое солнце. Прокручивая эти кадры в голове, я вошел в метро и спустился на Кольцевую линию. Где-то я читал, что по ней ездит больше всего иногородних пассажиров, перетекающих с вокзала на вокзал. Некоторые настолько к ней привыкают, что начинают обживаться: ложатся на сиденья и катаются, пока какая-нибудь хабалка в форме не настучит по заднице и не прикажет убраться к чертовой матери… Кажется, я снова выхожу из себя…
Я ехал и представлял себе карту Москвы: овальная, с неровными краями, с темными пятнами лесопарков и извилистой веной реки. Примерно так выглядела моя язва желудка, когда мне показали ее на снимке.
В большом больничном вестибюле продавали цветные газеты, пачки с растворимыми супами и воздушные шары. Если бы нам было на 60 лет меньше, я бы обязательно купил ярко-зеленый шар, сам надул его и принес в палату. И ты бы, наверное, широко улыбнулась по-детски, как улыбаются девочки с большими бантами в старых-престарых мультфильмах… Я выстоял очередь перед узким окошком, из которого бил яркий лимонный свет, и назвал твою фамилию. Девица с каштановыми волосами долго водила линейкой по каким-то листам — то в одной тетради, то в другой, и перед глазами у меня мелькали списки, в которых фамилии написаны разными почерками и чернилами. Я не знал, что однажды буду искать тебя в списках.
11
Оглядываясь назад, я чаще всего вспоминаю Москву 60-х — вспоминаю так, будто кто-то включил старый черно-белый фильм, и, оглушенный громкой музыкой, пробивающейся сквозь шипение пленки, я вижу на экране себя. Я иду по набережной Яузы с тетрадью под мышкой, и где-то вдалеке, за бульваром, звенят трамваи. Кому сейчас рассказать — засмеют, обвинят в сентиментальности и вынесут справедливый приговор: старик. Еще бы! Не понимаю, как можно любить то, во что превратилась Москва? Здесь теперь остается только спотыкаться на скользких ступенях, утирать замерзшей морщинистой ладонью постоянно текущий нос и подставлять зад под укол на белом 14-м этаже, поближе к раю, которого нет и никогда не будет. Я знаю, ты опять назовешь все это разговорами ни о чем. Ты совсем не романтик, но что с этим поделать. Смешно, наверное, быть романтиком, когда тебе скоро 70.
Мама всегда хотела, чтобы я стал инженером. Банально, но тогда эта профессия была едва ли не пределом мечтаний. Вскоре ей на смену пришел космонавт, но кому еще он обязан своим появлением, как не инженеру? Я хорошо знал математику. Это была главная наука, которая гарантировала спокойное, обеспеченное будущее. У меня даже была кличка — Тангенс — из-за того, что мне особенно хорошо давалась тригонометрия. Я смотрел на формулы, нарисованные мелом на темно-серой доске, и видел в них главный смысл жизни. Так нас учили думать, по-другому мало кому удавалось, да и стоило ли грести против течения и создавать себе лишние трудности, за которые не прощали?
Моя комната в общежитии выходила окнами в кривой тенистый переулок, на другой стороне которого стояли низкие деревянные дома. Их жители носили из сараев дрова и развешивали во дворах белье. Наверное, они тоже ругали все новое, как мы сейчас. Со мной в комнате жили еще пятеро: кто из Ташкента, кто из Барнаула, кажется, один был из Мурманска. Я спал на высокой кровати с округлыми чугунными спинками, ел бутерброды с рыбными консервами и ходил на футбольные матчи. Тогда главной командой страны была “Динамо”, и мы ездили на все матчи, а потом садились шумными компаниями в Петровском парке и пили пиво. Однажды я чуть не подрался с болельщиками соперников, но нас вовремя растащили.
Больше всего в Москве я любил площадь Ногина. Мне нравился этот огромный зеленый бульвар, спускающийся в сторону Москвы-реки. Его окружали высокие старинные дома с эркерами и балконами, с угловатыми водосточными трубами и ровными, как края цилиндра, колоннами. Все называли это место Китай-город. Только потом я узнал, что к Китаю оно не имеет никакого отношения. Глядя в пустоту переулков, отходящих в разные стороны от площади, я представлял себя москвичом, выросшим среди этих домов, закопченных фонарей и подворотен. Это место так и хотелось назвать “домом”, в котором осталось чье-то московское детство.
“Хорош на девиц пялиться!” — часто толкал меня в бок мой друг Митька. Мы сидели на скамейке, стараясь не вляпаться в голубиный помет, и курили. Было шумно, солнечно и легко.
