7
Ты снова захрапела. Это хорошо. Значит, у тебя крепкий сон, значит, ты идешь на поправку. Так говорил доктор, который осматривал тебя вчера. Ты глядела на скользкую крашеную стену и охрипшим голосом отвечала на его вопросы.
“Мне не нравится ваш голос, — сказал врач. — Температура у вас нормальная?”
“С утра была нормальная, — прохрипела ты. — Тридцать шесть и восемь”.
“Давайте послушаем легкие…”
Ему не нравится твой голос! Если бы он тебе сказал это лет 30 назад, я бы, наверное, поставил ему фингал. А сейчас мне нечего ему возразить. У тебя обыкновенный старческий голос — такой, как и у всех женщин твоего возраста. В тот день, когда я впервые его услышал, он был еще более хриплым, чем сейчас. Ты простудилась, потому что август выдался холодным. С тех пор прошло уже полтора года, но для нас время не играет никакой роли: мы как были, так и остались старыми. Думаешь, мне сильно нравится мой поизносившийся баритон? Мои старческие интонации? Мои вставные зубы и обвисшая кожа на подбородке? Я никогда не придавал этому никакого значения. Что для мужика главное? Чтобы был дом и работа, на которую не слишком противно ходить. Нет, ну, конечно, я почти каждые выходные ездил на рыбалку — вниз по течению Клязьмы. В нашем заводском городишке она узкая, но стоит отъехать километров 60 — и там уже совершенно другая картина: камыши, утиные стаи, извилистые старицы, в которых можно поймать знатных карасей. В будни у меня перед глазами мелькали чертежи с расчетами, бетонные коридоры с закопченными стеклами, помятые лица рабочих, а в выходные — поплавок, покачивающийся на поверхности темной заводи, — материализовавшийся осколок заболоченного детства. Все это называется “советская биография”. Мы ведь с тобой — советские люди, даже если вот уже двадцать лет не живем в той стране, в которой родились. Тебе, наверное, приходилось писать свою биографию — так громко называется исписанный клочок клетчатой тетради, который иногда требуют в каком-нибудь пенсионном фонде или паспортном столе. У нас с тобой такие похожие биографии, даже почти одинаковые. Иногда мне кажется, что мы вышли из одного инкубатора, над которым развевался запыленный, разодранный флаг.
8
Поселок, в котором мы жили, давно заброшен. Сейчас его земли, наверное, захватили Васюганские болота. Говорят, они разрастаются с каждым годом. Мы уехали, когда мне было пятнадцать. В тот год наконец-то умер Сталин. Мать всхлипывала, спрашивая себя, как мы будем жить дальше. У нас в комнате висел портрет вождя, кажется, вырезанный из какой-то газеты. Мама всегда была отъявленной сталинисткой и не отрекалась от этой религии до самой смерти. Отец не спорил с ней — он просто умел не слушать. Невзирая на ее крики и угрозы уйти к другому, он сжег портрет, заткнув его между головешек, а потом раскурил от пламени папиросу и долго дымил. Это было в марте, который по тамошним меркам еще считается дремучей зимой. А к лету объявили о сворачивании лесозаготовок. Никто толком не знал почему. Поговаривали, будто это слишком затратно — вывозить лес из-под Васюганских болот, когда есть места поближе. Отца перевели в Подмосковье, на темный полустанок Горьковской дороги. С тех пор это моя земля, по которой я хожу уже больше полувека. В Сибирь я так и не возвращался и только рассматривал ее на картах, нарисованных тремя цветами: зеленым, синим и темно-желтым.
Мы уехали одними из первых. Отец даже не стал заколачивать дом — все равно он никому не достался бы. Я зачерпнул из печки горсть остывшей золы и нечаянно вымазал себе лицо. Мать отругала и отодрала за ухо. Но я все равно отсыпал щепотку в карман. Это единственное, что оставалось от детства.
Потом рассказывали, что в том же году начали разбирать узкоколейку. С карт исчезла станция Второй поселок. А был еще Первый, и Третий, и Третий “а”. Видимо, решили, что не стоит воевать с наступающим болотом. Старенький локомотив, очевидно, заржавел на какой-нибудь свалке. Вряд ли он годился на переплавку. Наверное, заросли травой и остовы маленьких вагончиков, в которых ездили на большую землю лесорубы. А фундамент моего дома, я уверен, давно затопила тяжелая, мутная вода.
Мы ехали долго. Отец сказал, что обязательно покажет мне Москву, и я думал о том, что скоро увижу Красную площадь, огороженную высокой кирпичной стеной. Я видел черно-белые фотографии в газетах и никак не мог понять, чем людям так нравится эта высоченная стена. Она чем-то напоминала забор вокруг зоны, где жили уголовники. Зона находилась ближе к большой земле, за несколько километров до нашего поселка, и иногда к составу прицепляли специальный вагон с решетками на окнах, за которыми виднелись бритые головы с изможденными лицами. Правда, на том заборе была колючая проволока, и еще были башни, на которых стояли часовые с ружьями. Вдоль кремлевской стены тоже стояли башни, и на них сверкали рубиновые звезды. Так было написано в книгах, а на черно-белых фотографиях звезды все равно оставались серыми. Мать боготворила Москву и была счастлива, что теперь мы будем жить ближе к столице и она уже не будет казаться райским оазисом, до которого почти три тысячи километров. Отец всю дорогу мял папиросы и смотрел в окно. Для него, родившегося в Сибири, центральная Россия была чужбиной, которая напоминала о войне. Чем дальше мы продвигались на запад, тем все больше он замыкался в себе и даже отказывался от обеда, заботливо приготовленного матерью: крутых яиц, засоленных прошлогодних огурцов и заваренного чая, случайно купленного на промежуточной станции. В военных фильмах мне почему-то особенно хорошо запоминались кадры с горящими эшелонами, из которых вылезали раненые и кричали: “Помогите, братцы!..”
Братцы… Неужели люди когда-то так обращались друг к другу?
9
Ты долго не хотела рассказывать мне про того парня, который жил через три улицы от тебя. Но потом из твоих слов я все-таки узнал, что он отлично катался на велосипеде и даже поднимал его на дыбы. Тебе казалось это высшим пилотажем. Кто знает, может, поэтому ты и влюбилась в него? Его звали Гена. У меня это имя, честно говоря, ассоциируется только с пластилиновым крокодилом из детского мультфильма. Когда я сказал тебе об этом, ты засмеялась, но как-то зло, будто хотела кого-то высмеять.
Тебе исполнилось пятнадцать. Начались шестидесятые — по-моему, от этого времени у тебя больше всего хороших воспоминаний: последние курсы института, большие красные розы, которые продавали на каждом углу за сущие копейки, замужество… Но мы тогда не знали друг друга. В твоей жизни еще не было Москвы — ты только готовилась увидеть стены и башни с рубиновыми звездами.
Однажды Генка пригласил тебя в кино. Ты долго заплетала большую деревенскую косу, которая доходила тебе до пояса, стянула у мамы румяна. Вы смотрели какой-то фильм, в котором люди жили в высоких домах и ездили на лифтах, мужчины носили шляпы, а женщины — длинные плащи. Они ходили по тротуарам и взбегали вверх по лестницам с чугунными коваными перилами… А за стенами кинотеатра пестрели цветами палисадники, торчала пожарная каланча, сложенная из потемневших от времени кирпичей, и под ногами расстилался теплый песок, усеянный круглыми коровьими лепешками. Во время сеанса Генка положил руку к тебе на колено, а ты жутко испугалась, скукожилась и так просидела до самого конца, пока в зале снова не зажегся свет.
И с тех пор ты говорила, что не любишь кино, потому что после него всегда наступает разочарование. Может, ты просто не видела хороших фильмов? Но тебя не переубедить, если ты что-нибудь решила раз и навсегда. Выйдя из кинотеатра, ты придумывала, что сказать отцу, когда будет бессмысленно все скрывать. Хотя чем уж таким было это “все”? Генка брал тебя за руку и несколько раз водил к реке, однажды как-то небрежно поцеловал, и это было одним из самых больших разочарований в твоей жизни. Ты была уверена — ты знала, что все вокруг должно вспыхнуть, стать ярче, как будто кто-то протер объектив фотоаппарата. И внутри должно быть горячо, словно там только что закипел бульон. А вместо этого были Генкины слюни, пропахшие табаком (он умудрился до этого перекурить), его шершавый язык и неудобная ветка, давящая на бедро. Ты как раз сидела на березе, а он стоял рядом, как милиционер, держащий на привязи свою овчарку.
