– Мне о нем уже говорили.

– Много дурного?

– И дурного, и хорошего.

– Я заранее уверен, что вы с ним поладите. Он также горд, как и вы, и с таким же презрением относится к жизни.

– Разве я горда?

– Еще бы!

– О, вы и не подозреваете, до какой степени я смиряюсь!

– Перед Богом?

– И перед людьми, если они этого заслуживают.

– Вы полагаете, что без жертв самоотречения и богоугодных дел нет счастья на земле?

– Мы должны всеми силами стараться заслужить отпущение наших грехов и жизнь вечную, за пределами гроба, а во всем остальном положиться на волю Божию.

– Да вы фаталистка, как я вижу!

– Нет, но я твердо убеждена, что над нами есть промысел Божий, который управляет всеми нашими мыслями и поступками.

– Следовательно, и кровь проливается на земле по воле Божией?

– Да.

– И вы в этом серьезно убеждены?

– Я докажу вам это на деле сегодня же вечером. Я войду в клетку ко льву, и он меня не растерзает, если это не суждено Богом.

– Извините меня, но такую отвагу можно назвать безумием.

Эмма встала из-за стола, заметив, что пора идти, и, надев шубу, вышла вместе с Сесавиным из дома. Представление уже окончилось. Одетый в красное негр отвел их в зверинец. Каров вышел им навстречу и предложил свои услуги в качестве чичероне.

– Гордые животные, – заметила девушка, останавливаясь у львиной клетки, – чем вы укрощаете этих зверей, господин Каров?

– Взглядом и голосом, – отвечал тот. – Если вам угодно, я могу продемонстрировать это в вашем присутствии.

– Нет, благодарю вас... Мне бы хотелось самой войти в клетку.

– Помилуйте! Вы не умеете с ними обращаться! Да они вас растерзают!

– Я хочу только попробовать.

– Вы шутите? – спросил Сесавин.

– Нет, я говорю серьезно. Если Господу не угодно, чтобы я умерла сегодня, – лев меня не тронет. Меня так и тянет в эту клетку; я и сама не знаю, что со мной происходит. Если я останусь жива каким-нибудь чудом, это будет значить, что существование мое на земле не бесцельно; если же мне суждено умереть в когтях хищных зверей, то я и на это готова... Позвольте же мне войти в клетку.

– Я не смею этого делать, – отвечал Каров.

– Не смеете? – повторила Эмма. – Ну, так я вам приказываю отворить мне клетку! Понимаете?!

– Я готов повиноваться, но вы войдете туда вместе со мной.

– Нет, я войду одна.

– Ради Бога, не продолжайте этой шутки, не терзайте меня! – взмолился Сесавин.

– Я войду в эту клетку одна, – повторила Эмма и прибавила, обращаясь к Карову: – Подайте мне ваш хлыст и отоприте дверь.

– Не смейте этого делать! – воскликнул Сесавин, Но слова его не произвели на Карова никакого впечатления. Им овладело какое-то нравственное оцепенение, под влиянием которого он беспрекословно исполнил приказание Эммы: подал ей хлыст и отворил дверь львиной клетки; но, стоя за ее спиной, он вынул из кармана револьвер и держал его наготове, не спуская глаз с хищника.

Сесавин, бледный, как полотно, стоял перед клеткой, любуясь неустрашимой красавицей, которая так хладнокровно подвергала свою жизнь опасности.

– Вставай! – воскликнула она, толкнув льва ногой в бок. – Растерзай меня, если осмелишься! – и удары хлыста так и посыпались на хищника и его сожительниц.

Озадаченные звери грозно зарычали и попятились. Лев, колотя хвостом по полу, присел на задние лапы, глаза его метали искры... Сердца присутствующих замерли от ужаса... Гибель Эммы казалась неизбежной... А она, отбросив в сторону хлыст и сложив руки на груди, стояла перед разъяренным зверем, словно христианская мученица посреди арены.

– Да будет воля Божия, – проговорила она твердым голосом.

Лев встал на ноги, поднял голову, пристально посмотрел на Эмму и затем преспокойно растянулся у ее ног.

В эту минуту Каров с быстротой молнии подхватил девушку на руки и захлопнул дверь клетки.

– Редкая, невероятная отвага, – проговорил он, едва переведя дух.

По губам красавицы скользнула самодовольная усмешка.

– Не суждено мне было умереть сегодня, – обратилась она к Карову, – очень вам благодарна за то, что вы исполнили мою просьбу, и прошу вас на меня не сердиться.

– Я пережил ужасные минуты и никогда их не забуду, – отвечал Каров.

– Верите ли вы теперь в предопределение судьбы? – спросила Эмма, беря Сесавина под руку.

– Если вам хотелось сделать из меня прозелита, вы в этом вполне преуспели, – ответил влюбленный поклонник.

Ядевский возвращался домой после развода усталый и задумчивый, не обращая внимания ни на роскошные магазины, ни на щегольские экипажи, ни на идущих по тротуару нарядно одетых женщин. Вдруг с противоположной стороны донесся голос Анюты Огинской, которая в сопровождении старушки няни поспешно переходила через улицу.

– Как я рада, что вы попались мне навстречу! – вскричала девушка, пожимая руку Казимира. – Мы едем сегодня в оперу; надеюсь, вы тоже там будете?

– Непременно.

– И придете к нам в ложу?

– Если вы позволите.

– Вы не заняты службой? – спросила Анюта. – Ну, так проводите меня хоть до бульвара.

– С удовольствием.

Весело болтая, молодые люди дошли до бульвара, где Анюта простилась со своим кавалером.

– До свидания, – сказала она. – Смотрите же, приезжайте в театр ровно в семь часов. На мне будет прехорошенькое платье.

Казимир крепко поцеловал протянутую ему маленькую ручку.

– Вы меня любите? – чуть слышно спросила Анюта.

– Всем сердцем!

– И вы мне очень нравитесь.

Слова эти сопровождались легким кивком головы и самым невинным, очаровательным взглядом.

В семь часов вечера Ядевский был уже в театре и, стоя у лестницы, равнодушно глядел на проходивших мимо женщин. Наконец приехали и Огинские. Увидя Казимира, Анюта приветливо улыбнулась ему и, как сильфида, вспорхнула вверх по ступенькам лестницы в своем розовом шелковом платье и с белым цветком в темно-русых волосах.

Между тем, граф Солтык зевал от скуки, сидя в своей ложе.

Лениво блуждая взглядом по ярко освещенной зале, он вдруг заметил прелестное, почти детское личико Анюты Огинской. Граф мгновенно оживился, щеки его покрылись румянцем, губы задрожали, взгляд так и впился в очаровательную девушку. Оркестр заиграл увертюру, занавес поднялся, началась опера. Граф этого и не заметил – им овладело странное, до сих пор не испытанное чувство. Кровь клокотала в его жилах при мысли, что между ним и предметом его страсти стоит несокрушимая стена. Избалованный постоянным успехом у женщин, гордый вельможа считал для себя личным оскорблением то, что девушка не обратила на него ни малейшего внимания, на него, графа Солтыка, миллионера, магната, красавца, – да это невероятно! Как же он был взбешен, когда во время антракта Казимир вошел в ложу Огинских, сел позади Анюты и они начали весело разговаривать. Раздосадованный граф отправился за кулисы и объявил примадонне, что туалет ее отвратителен. Потом зашел в буфет, выпил стакан горячего пунша и уехал домой.

Патер Глинский сидел в кабинете и перелистывал старинные фолианты, как вдруг с шумом распахнулась дверь, вошел граф Солтык и, не говоря ни слова, начал ходить взад и вперед по комнате.

– Разве опера уже окончилась? – спросил иезуит.

– Нет еще.

– Что с вами? Вы так сильно взволнованы...

Граф долго не давал ответа, продолжая быстрыми шагами мерить комнату. Наконец он остановился перед своим бывшим воспитателем и пробормотал сквозь зубы:

– Я ее видел.

– Кого?

– Анюту.

– И это заставило вас уехать из театра раньше времени?

– Да... вы знаете, что я враг неясных, загадочных ощущений и двусмысленных положений... но я сам не знаю, что со мною происходит, чего я хочу...

– Все очень просто – вы влюблены.

– Я?! Может быть... Я никогда не бывал влюблен, вот почему и не могу объяснить себе этого чувства... Очень может быть... Я волнуюсь и злюсь, как капризный ребенок!