— Согласитесь, Роза!

И не хотѣлъ, чтобы она согласилась. И не боялся, что она согласится. Онъ зналъ уже окончательно, что она не согласится, что Хана останется дома, и останутся дома Абрамъ и бѣлокурая дѣвочка. И то онъ зналъ, что случится съ ними ужасное, непоправимое…

«Но со мной ничего не будетъ… Но я буду жить»…

И острую муку, причиненную этой мыслью, смягчали только все тѣ же неясныя грезы объ искупленіи, о безмѣрной тяжести кровавой ноши, которая ляжетъ на него.

— Да, это хорошо… И пусть дѣвочка остается… Пустъ всѣ они остаются здѣсь…

… И вдругъ предсталъ передъ нимъ образъ сестры, — гнѣвный, строгій, карающій… «Господи, а что сказала бы она, — беззвучно простоналъ онъ тогда:- что сказала бы Наталья!..»

Нелѣпо-дикими, безумными и изувѣрскими показались вдругъ всѣ эти мысли о кровавой ношѣ, о возможности и нужности искупительныхъ жертвъ. «Это безуміе… безуміе… я просто схожу съ ума»… И самъ себѣ онъ казался противнымъ и страннымъ…

Потомъ, нѣсколько успокоившись, онъ опять обратился къ дѣвочкѣ.

— Это необходимо! — твердо и рѣшительно сказалъ онъ: — вы обязаны… Рѣчь идетъ о вашемъ спасенія. Согласитесь, Роза!

— Я не соглашусь, — тихо проговорила дѣвочка, вставая. — Я не соглашусь ни за что. — Она крѣпко сжала рукой край стола, и маленькій шестой палецъ, торчавшій у мизинца, отчетливо выдѣлился на темной клеенкѣ. — Не хочу спасать себя!.. Какъ съ другими, такъ и съ нами…

Брови дѣвочки сошлись; голубые, продолговатые глаза ея внезапно округлялись, и отъ огромныхъ искръ запылавшаго въ нихъ гнѣва они странно посвѣтлѣли…

— Зачѣмъ вы сюда пришли! — рѣзкимъ голосомъ прозвенѣла Роза. — Вѣдь вы не спрячете весь городъ въ своемъ кабинетѣ… Если хотите намъ помочь, ступайте въ оборону. Возьмите револьверъ и защищайте… Защищайте васъ!..

Страннымъ образомъ она — такая изящная и хрупкая — сильно напоминала теперь неуклюжаго Абрама, когда онъ взволнованнымъ голосомъ говорилъ про Бога и его велѣнія; и въ то же время она казалась очень похожей — какъ младшая сестра — на чужую ей Наталью, суровую и требовательную…

— Розочка, согласитесь! — настаивалъ Пасхаловъ.

И не хотѣлъ, чтобы согласилась. Не хотѣлъ, чтобы погасъ этотъ образъ — гнѣвнаго, отважнаго, отваги требующаго ребенка. Не хотѣлъ, какъ не хочешь, чтобы правда замѣнялась кляузой, сумракомъ свѣтъ, весенняя радость тлѣніемъ осклизлыхъ гробовъ.

…Потомъ, когда очутллся онъ дома, и увидѣлъ въ кабниетѣ диванъ, надъ нимъ портретъ Драгомірова, — все привычное, ежедневное, и подумалъ, что такъ оно будетъ и завтра, и не будетъ здѣсь Абрама, Розы, что остались Абрамъ и Роза и неподвижная Хана дома въ глухомъ переулкѣ, гдѣ все можетъ случиться, все, гдѣ случиться можетъ все, — имъ овладѣло чувство страха, такое жестокое, какъ если бы внезапно всталъ передъ нимъ эшафотъ, на который надо всходить…

— И Кочеткова я выписалъ, — мертвымъ голосомъ сказалъ онъ.

Теперь онъ зналъ уже, для чего отпустилъ Тихона, и понялъ окончательно, для чего приказалъ выписать его немедленно… Пусть свершается все въ непонятной безмѣрности. Послѣдній камень храма пусть падаетъ стремглавъ и, падая, пусть раздавитъ сердце.

Толки о погромѣ поднимались каждый годъ по нѣскольку разъ, особенно передъ Пасхой. Но теперь они волновали сильнѣе, чѣмъ всегда. Теперь, чувствовалось, произойдетъ что-то совсѣмъ новое, необычное, неслыханно свирѣпое. Теперь все по иному было, по иному заявляло о себѣ, и по иному развертывалось. Другіе организаторы, другіе пріемы у нихъ, другая смѣлость и энергія, и потому, не только непосредственно заинтересованные, но весь рѣшительно городъ, всѣ до единаго обыватели были подъ постояннымъ вліяніемъ мысли о погромѣ. Говорили и не о немъ, заняты были и посторонними дѣлами, но главной темой, къ которой возвращались постоянно, былъ погромъ. Люди здоровались, смѣялись, работали, ѣли, заняты были разными хлопотами, заботами, — а ожиданіе, а напряженное ожиданіе было тутъ же, все время было тутъ. И тѣ, которые погрома жаждали, и тѣ, которые предпочли бы, чтобы его не было, и тѣ, въ которыхъ онъ вызывалъ жженіе позора и стыда, всѣ ждали ежеминутно, все напоено было ожиданіемъ, и казалось, что и дома, и улицы всѣ, и тротуары, и длинныя шеренги акацій вдоль нихъ, все ждетъ и ждетъ…

. . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . .

Всѣ заражались, охватывало всѣхъ небывалое волненіе, и оно все росло и все поднималось.

Всегда остороженъ, сдержанъ, стѣсненъ. Опрокинешь что-нибудь, разобьешь — нужно заплатить; свое ли, чужое ли, — все равно, поплатиться нужно. И сдавленъ всю жизнь обычаемъ, законами, охраною, стыдомъ и приличіемъ. Нельзя вправо, нельзя влѣво, — прямо или, по дорогѣ, начертанной правиломъ, правилу покорный. Нудно и скучно, и душно, какъ въ высокой фабричной трубѣ… И вотъ, всѣ падаютъ преграды, границы исчезаютъ, открывается свободная ширь, и по ней несись стремительно и бурно, какъ хочетъ твой духъ, какъ скажетъ случай. Никто не остановитъ, ничто не помѣшаетъ, не будетъ упрека, и отвѣтственности нѣтъ. Радостные дни широкихъ волненій, когда бить можно и рвать, ломать и топтать ногами, разрушать и жечь, — цѣнное, дорогое, красивое, когда владыкой чувствуешь себя надъ городомъ, надъ жизнью и смертью, когда царемъ становишься надъ всѣмъ, что вчера было недосягаемымъ и недоступнымъ.

И не знаешь, гдѣ и на чемъ остановится внезапное обогащеніе, одну ли награбишъ мѣру, десять ли, сто… Била людей лихорадка при мысли о грабежѣ, и горѣли у женщинъ глаза отъ мечтаній о новыхъ одеждахъ, о шаляхъ, объ юбкахъ, о серьгахъ. Сколько хочешь бери, чего хочешь бери. И лампу, и сахаръ, и самоваръ, и часы, и сколько захватишь ботинокъ и шубъ… И самые мирные люди — всегда честные, и наиболѣе умѣренные обыватели — всегда тихіе, выражали теперь мысли преступныя, желанія злобныя, стремленія хищныя. Духъ быстраго обогащенія, духъ внезапной наживы забрался въ сердца — даже чистыя, ихъ тревожилъ и смущалъ и наливалъ такимъ напряженіемъ, такимъ острымъ страхомъ прогадать, прозѣвать, упустить счастливый, можетъ быть, единственный случай, что тутъ же, потихоньку, давались клятвенныя завѣренія не сплошать, не сплошать ни за что, и уже принимались всѣ нужныя мѣры — осмотръ и приготовленіе уголковъ, гдѣ награбленное удобнѣе спрятать… Уже строились разные планы, уже намѣчали улицы и лавки, куда надо пойти за товаромъ, уже перечислялись наиболѣе богатыя еврейскія квартиры…

Мечтанія несложныя, младенчески-наивныя переплетались съ алканіями звѣря. Рядомъ съ чаяніями мелкаго воровства слышались темные планы убійцъ.

Выше и выше поднималась волна возбужденія, шире разливалась она и разящей чумою изъ города покатилась по окрестнымъ деревнямъ. И въ нихъ, мужики и бабы, старцы и дѣти, богатые міроѣды и голодные батраки, — всѣ говорили объ одномъ, все о томъ же, — и уже работы всѣ и дѣла распредѣлены были такъ, чтобы освободить время, нужное для поѣздки въ городъ. На пиршество хотѣлось всѣмъ. Но всѣхъ забрать не было возможности, и тутъ, при выборѣ, происходили ссоры, раздавались крики, брань, и доходило до дракъ… Никогда еще не было въ городѣ такого огромнаго наплыва сельчанъ — развѣ когда провожали явленную икону. Возы тянулись со всѣхъ сторонъ, съ сѣвера и съ юга, и черезъ мостъ, справа, и пошоссейной дорогѣ слѣва. И значеніе этого нашествія всѣмъ было понятно, — русскимъ, евреямъ…

Въ городскихъ жителяхъ приливъ ковкурентовъ не вызывалъ враждебнаго чувства. Напротивъ, горожане довлльны были и оказывали пріѣзжимъ большое гостепріимство. Они чувствовали себя польщенными, чувствовали себя хозяевами пышнаго, роскошно обставленнаго праздника, на которомъ мѣста хватитъ для всѣхъ… Приходите! И посмотрите, какъ умѣло и расторопно, какъ мило и молодцами будемъ мы распоряжаться. Веселая горделивость была въ обращеніи горожанъ съ гостями, ласковая привѣтливость старшихъ членовъ счастливой семьи. Какъ евреи породнены были между собою въ чувствѣ ужаса, такъ эти люди объединевы были въ возбуждающей радости, въ смѣющемся ожиданіи счастливцевъ. Ходили толпою, стояли кучками, говорили объ одномъ, и другъ другу обѣщали удачу и успѣхъ. Деньги тратили широко, не скупясь, пили много, не расчитывая, не распредѣляя, — ибо знали, что деньги будутъ новыя, что хватитъ всего… Облѣпляли радостно грамотныхъ и съ праздничными лицами слушали чтеніе прокламацій, испуская подбадривающіе возгласы и весело угрожая. Смаковали чтеніе, сопровождали его фантастическими толкованіями, расширяя и безъ того широкій смыслъ прочитаннаго до размѣровъ чудовищныхъ и безумныхъ. Одна и та же прокламація однимъ и тѣмъ же лицомъ читалась разно; появлялись добавленія, импровизаціи, кровожадныя и волнующія… Для огромнаго большинства вся эта агитація являлась совершенно излишней, — оно было готово… Тѣхъ же немногихъ, которые еще сомнѣвались, или робѣли, рѣзкіе выкрики чтеца и его увѣренные жесты быстро побѣждали. И такъ хотѣлось быть побѣжденнымъ, такъ было пріятно и хорошо, что сомнѣніе уходитъ, что смѣлость и увѣренность воцаряется въ душѣ!.. И чтобы окончательно утвердить въ душѣ смѣлость, и чтобы совершенно угасли въ ней отблески совѣсти, начивали сомнѣвающіеся припоминать всѣ ссоры, всѣ дрязги, какія когда-либо имѣли съ евреями; старыя обиды свои воскрешали и огорченія, — и отъ всего этого быстро блекли послѣдніе остатки угрызеній, и появлялось прочное сознаніе и правоты своей и права.