Боровъ подался, наконецъ, тяжелый кирпичъ провалился внутрь. И туча сажи, много лѣть холоднымъ пластомъ покоившаяся на днѣ, заколыхалась и быстро взвилась кверху. Выломавъ еще два кирпича, Абрамъ просунулъ мѣшокъ въ отверстіе, и потомъ поползъ обратно.

— Хорошо спрятано… очень хорошо…

Онъ сидѣлъ на накатѣ чердака, свѣсивъ внизъ ноги, и платкомъ вытиралъ себѣ лицо. Спрятано такъ удачно, что цѣлыя сутки можно шарить и ничего не найдуть. Да… Что угодно можно дѣлать, а мѣшокъ теперь въ безопасности, въ полнѣйшей безопасности…

— Розочка, пить, — послышался голосъ Ханы. И вдругъ Абрамъ затрепеталъ.

Мысль, которая давно стучалась къ нему въ сердце, мысль, которая давно и неотступно вилась около сердца, теперь вдругъ, сразу, сердцемъ овладѣла. Овладѣла, и сдавила его, — съ такой силой, что Абрамъ чуть не свалился внизъ, потрясенный, раздавленный…

— Но она… но Хана… Что же будетъ съ Ханой?.. Мѣшокъ спрятанъ… Если придутъ, если стануть разбивать и грабить, Абрамъ можетъ убѣжать, и Розочка можетъ убѣжать и спастись. Но она, Хана, прикованная къ постели, не владѣющая ни однимъ членомъ, что сдѣлаетъ она!..

Вопросъ этотъ дикой смерчью сталъ въ душѣ Абрама и весь ядъ многочисленныхъ жалъ своихъ сразу пролилъ въ его кровь.

— Розочка, поправь мнѣ одѣяло! — донеслось снизу.

— Сейчасъ, мамаша.

— Отодвинь мою ногу… еще отодвинь… И подними мнѣ вѣки, я хочу тебя видѣть.

Умолкла. Уснула. Застыла. Застыла, неподвижная, какъ мертвецъ, и чувствительная, какъ больной.

— Что будетъ съ Ханой?

Тепло, свѣтло, сухо и ясно, — такъ ясно въ воздухѣ, что съ горы, изъ церковнаго двора, отчетливо видна вся Соборная улица, и дальше, противоположный берегъ рѣки, а на немъ крохотныя хатки деревни Татарки. Солнце свѣтитъ радостно и весело, точно оно впервые увидѣло землю, увидѣло только все доброе на ней и хорошее, — и восхищенное, въ благодарномъ волненіи, обливаетъ ее и лаской, и нѣгой, и любовною рѣчью безъ словъ.

Арина Петровна сидѣла во дворѣ на каменной скамьѣ и еще больше, чѣмъ во всѣ послѣдніе дни, была мрачна и взбудоражена. А o. Павелъ, печально вздыхая, ходилъ взадъ и впередъ по утрамбованной и посыпанной золотистымъ пескомъ площадкѣ, и временами бросалъ на жену пугливые, вопрошающіе взгляды.

— Вонъ Костинька идетъ, — сказалъ онъ, оборачиваясь къ открывавшейся съ визгомъ калиткѣ. И на лицѣ старика появилось вдругъ выраженіе радостной надежды. — А можетъ… а можетъ онъ что сдѣлаетъ!..

Во дворъ входилъ высокій, плотный, осанистый и очень изящно одѣтый въ сѣрое, господинъ. У него было цвѣтущее, розовое лицо, богатые темно-русые усы и крупный, съ широкими ноздрями, красивый носъ. Изъ-подъ золотого пенснэ, съ котораго падала внизъ широкая, въ два пальца, черная тесьма, привѣтливо и ласково смотрѣли глубокіе, безмятежнымъ довольствомъ и дѣтской веселостью свѣтившіеся глаза, а раздвинутыя добродушной улыбкой яркія губы позволяли видѣть двѣ шеренги веллколѣпныхъ, бѣлыхъ, точно двѣ полоски фарфора, зубовъ. Это былъ Васильковскій, Константинъ Михайловичъ, инженеръ, племянникъ Арины Петровны. Выхоленностью своей, величественной осанкой, изящными манерами, онъ походилъ на родовитаго барина, пожалуй на какого-нибудь кнная. На самомъ же дѣлѣ онъ былъ изъ духовнаго званія, сынъ дьячка. Манеры, впрочемъ, были у него «двухъ сортовъ». Когда это бывало ему нужно, для дѣла, Васильковскій держался важно, чинно, торжественно, и говорилъ, какъ придворный, — величественно или угодливо, — и всегда многозначительно. Если же надобности не представлялось, въ кругу близкихъ, онъ «паньскія штукенціи» отбрасывалъ прочь, давалъ себѣ свободу, и какъ бы вознаграждая себя за тягостные и вынужденные часы чопорности и дѣловитаго формализма, безъ конца балагурилъ, шутилъ, дурачился, — и другихъ дурачилъ. Онъ былъ человѣкъ ловкій, талантливый и знающій, отлично во всемъ успѣвалъ, и въ тридцать два года занималъ очень видное положеніе на одномъ изъ крупвѣйшихъ южнорусскихъ заводовъ. Въ компаніи съ однимъ вліятельнымъ графомъ добивался онъ, — почти добился, — концессіи на устройство въ городѣ порта и элеватора, и теперь пріѣхалъ сюда затѣмъ, чтобы съ мѣстными муниципальными дѣятелями наладить послѣднія детали предпріятія.

— Костя, родной мой! — бросилась къ нему Арина Петровна. — Поговори, Христа ради, съ Федей… Можетъ хоть ты разсѣешь его.

Васильковскій скорчилъ страдальческую гримасу и сталъ по-чумацки скребти за ухомъ.

— Тетечка… вы бы лучше краснаго вина предложили:

— Голубчикъ, Костенька…

Арина Петровна торопливо, безсвязно, путаясь и повторяясь, стала говорить Васильковскому о своихъ горестяхъ… Она разсказывала ему о нихъ и вчера, и три дня назадъ, и вообще въ каждое его посѣщеніе, и все-таки возобновила теперь разсказъ съ самаго начала, съ «проклятаго Мосейки», отъ котораго Федя ожидовѣлъ на всю жизнь… Она перешла къ событіямъ послѣднихъ дней, — къ тому, что не ѣстъ и не пьетъ Федя, что глаза у него, точно его на казвь ведутъ; что такъ вѣдь и служить нельзя, и практика вся разлѣзется…

Она говорила волнуясь, нараспѣвъ, и круглые безъ рѣсницъ глаза ея сверкали то злостью, то печалью, руки разсѣкали воздухъ, и огромныя, вислыя груди, какъ два мѣшка съ отрубями, тяжело болтались подъ просторной фланелевой кофтой…

Васильковскій долго слушалъ, терпѣливо, серьезно и молча. Онъ поддакивалъ, причмокивалъ языкомъ, покачивалъ сочувственно головой… Потомъ вдругъ отчаянно ахнулъ, грохнулся, какъ съ крыши сброшенный, на скамью, склонилъ вабокъ голову, опустилъ книзу руки, закрылъ глаза…

— Въ смерти моей, — невнятно, чуть слышно, коснѣющимъ языкомъ залепеталъ онъ:- въ смерти… винить… тетку… Убійцу Петровну…

Аринѣ Петровнѣ шутовскія выходки племянника были знакомы давно, и потому, не смущаясь трагической кончиной его, она продолжала свои причитанія.

— Смотри, Ариша, хрипитъ вѣдь уже, — добродушио засмѣялся о. Павелъ.

— Чортъ знаетъ изъ за кого, и изъ за чего Федя такой сдѣлался, что ну, прямо вотъ, какъ будто сейчасъ тифомъ болѣлъ…

— Ну нѣтъ, это ужъ слишкомъ! — звѣрски заоралъ Васильковскій, вскочивъ. — И усопшаго не жалѣете?.. Ужъ лучше я къ Федькѣ пойду.

Сопровождаемый любовнымъ смѣхомъ о. Павла и обиженными, сердитыми укорами тетки, Васильковскій поспѣшно направился въ домъ. Онъ прошелъ въ узенькій корридорчикъ, заставленный сундуками и шляпными коробками, и постучалъ въ дверь.

— Федоръ, съ чего это у тебя видъ такой веселый?

Онъ стоялъ на порогѣ и съ удивленіемъ смотрѣлъ на Пасхалова.

— Веселый? — глухо спросилъ Федоръ Павловичъ.

— Да… точно любимую женщину сейчасъ схоронилъ.

— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ,- добавилъ Васильковскій черезъ минуту, перемѣнивъ тонъ:- что это съ тобой?.. Нездоровится?

Федоръ Павловичъ сидѣлъ на диванѣ, а надъ диваномъ висѣлъ роскошный портретъ генерала Драгомірова. Портретъ былъ мѣстнаго производства, геройски скверный и очень большой. Широкая рама изъ папье-машэ свирѣпо горѣла новенькой позолотой, и было похоже, что она смазана жиромъ. Это художественное произведеніе очень огорчало Пасхалова, онъ раза три выносилъ его вонъ, въ чуланъ, но Арина Петровна приносила генерала обратно, вѣшала на мѣсто, и при этомъ сильно сердилась на сына. Сердился и Федоръ Павловичъ на мать, но поставить на своемъ не умѣлъ, и побѣдоносный генералъ такъ ужъ навсегда въ кабинетѣ и воцарился.

— Тамъ старики кое-что говорили мнѣ…- сказалъ Васильковскій, отводя въ сторону зацѣпившуюся за усы широкую тесьму пенснэ. — Неужто-жъ до такой въ самомъ дѣлѣ степени волнуетъ тебя это все?..

Выраженіе просительное, смѣшанное съ выраженіемъ скрытой, несмѣлой досады, появилось на блѣдномъ лицѣ Пасхалова. «Ты веселъ, ты доволенъ, ты здоровъ, — говорили печальные глаза доктора, — у тебя свои дѣла… пріятныя… проходи себѣ дальше… пожалуйста, проходи…»

Васильковскій сѣлъ.

— Сестричка твоя идетъ… Дѣвица столько же революціонная, сколько и миловидная… И, говорятъ, всѣхъ рабочихъ съ завода въ рукахъ вотъ какъ держитъ.