Изредка у Метелина появляются мысли о будущей жизни. Он все же не всегда занят одними белыми туловищами женщин. Например, перед скорым свиданием с Наташей, он «сочно поцеловал жену в губы, сытно поужинал и лег в постель… Засыпая, он сказал ей:

— При коммунизме семьи не будет».

Понятно, что эти мысли Метелина о коммунизме — мысли пошляка, вкладывающего в представление о будущем исключительно «постельный» смысл.

Интересно одно публицистическое высказывание В. Козина («Единство слова и чувства», «Литературная газета» № 63), доказывающее, что автор не понимает современной действительности и назначения литературного искусства. В. Козин пишет в своей статье по поводу стихов С. Маркова: они (стихи) «созданы чувством необходимости одного человека и будут жить до тех пор, пока будут нужны хотя бы одному человеку». Истинное искусство создается чувством необходимости — здесь правда близка. Но если произведение искусства остается искусством и в том случае, когда оно служит всего одному человеку, — то здесь ложь. Искусство не наслажденческая, единоличная самоцель — оно противоположно этому масштабу и не измеряется им.

«Разве, — пишет далее В. Козин, — людям наших возможностей не нужна поэзия, более откровенная и обширная!..»

Литературная практика самого т. Козина показывает, что он откровенность понимает слишком узко — в смысле обнажения тела и элементарных страстей человека. Что же касается требования более «обширной» поэзии, то это верно, хотя и неясно: как же быть тогда с той поэзией, которая удовлетворяет всего одного человека, может — лишь самого автора?

Это, может быть, беглая небрежность мысли, так сказать. Не все же и здесь мы рекомендуем автору больше затрачивать размышления на свои слова.

В формальном отношении рассказы В. Козина являются подражательным подобием произведений Эрнеста Хемингуэя: та же лаконичность стиля и острая энергия диалогов. Но что у Хемингуэя и у некоторых других западных авторов было новостью, принятой вначале за глубину и оригинальность дарования, то у Козина, в силу подражательности, стало пустотелым мастерством. Доказательство этому утверждению можно найти почти в каждом рассказе Козина.

Приведем один диалог из рассказа «Вдвоем», в точности повторяющий прием Хемингуэя, с тою разницей, что Хемингуэй все-таки употребляет слова для более значительной темы, чем «любовь втроем».

«Через несколько минут она подошла к постели одетая и тронула Метелина за плечо.

— Одевайся, я не буду на тебя смотреть… Одевайтесь и уходите.

— Наташа, за что?

— Так.

— Как хочешь.

— Больше не смейте ко мне приходить!

— Хорошо.

— Нет, не уходи! Не уходи, не уходи!

— Ты мне веришь, Наташа?

— Не уходи.

— Я не уйду от тебя.

— Ты мой!

— Проклятая жизнь!»

Можно найти соответствующие места у Хемингуэя хотя бы в романе «Иметь и не иметь».

Но там, где Козин не подражает ни Хемингуэю, ни кому-либо другому, там он бывает оригинальным, но его оригинальность, как мы могли убедиться из многих приведенных цитат, хуже подражания.

Павлу Кучияку, современному ойротскому советскому писателю, сейчас сорок лет с небольшим. В свое время он учился в Коммунистическом университете трудящихся Востока и по окончании его уехал работать на родину — на Алтай.

Дед Павла Кучияка был знаменитый народный певец-сказитель Шонкор Шу-неков (дословно означающее — Пламенный Сокол). Этот старый народный поэт говорил сказы по многу ночей (по семь и более), и слушатели его не теряли интереса к словам поэта и не покидали его, пока он не заканчивал своего рассказа.

Среди слушателей Шонкора Шунекова находился и его внук, мальчик Павел Кучияк, которому суждено было стать в будущем первым алтайским поэтом, прозаиком и драматургом, — первым не в том смысле, что внук превзошел деда (об этом мы не беремся судить), а в том, что Павел Кучияк стал пишущимписателем, тогда как его предки — и дед, и бабушка Баргаа (тоже сказительница), и более ранние певцы — были изустнотворящими поэтами, единственными книгами которых были их собственная память и память их слушателей. Это обстоятельство — необходимость хранить, содержать все свое собственное и унаследованное творчество в памяти поэта и в памяти слушающего народа — отчасти помогало воспитанию точной памяти, но, с другой стороны — такой способ сбережения поэтических произведений не гарантировал от искажения их в, памяти потомков или даже полной и невозвратимой утраты их, окончательного забвения. Немало, вероятно, погибло шедевров народного творчества в рассеянной памяти поколений.

Внимательный внук Пламенного Сокола начал впоследствии записывать сказки своего деда и опубликовывать их. Этим самым Павел Кучияк совершил культурное дело неоценимой важности — он закрепил на бумаге поэтическое творчество целого алтайского народа, дотоле малоизвестное, устное, непрочно и неточно хранимое, и приобщил это творчество к творчеству других советских народов, умножив их духовное богатство.

Но дед Павла Кучияка, передав внуку из своих уст великое наследство, дополнительно и безрасчетно сделал и другое доброе дело: он воспитал во внуке будущего поэта, воодушевил в нем способность к самостоятельному литературному творчеству, и не только литературному — Павел Кучияк также и певец и актер, он крупный работник культуры Ойротии.

Мы здесь не ставим себе задачей — дать очерк о всей культурной деятельности Павла Кучияка как зачинателе алтайской письменной литературы: поэзии, прозы и драматургии. Мы здесь ограничиваем свою задачу суждением о последней книге Павла Кучияка — «В родных долинах».

Книга открывается ойротской легендой «Зажглась золотая заря». Эта легенда уже была в свое время напечатана в книге «Творчество народов СССР», изданной «Правдой». В нашем журнале, в частности, это произведение уже подвергалось обсуждению, мы уже отмечали его высокое идейно-художественное значение. Из других поэтических произведений, помещенных в рассматриваемой нами книге, наиболее значительны в художественном отношении две поэмы — «Арбачи» и «Смерть Янар».

Арбачи — девушка, дочь бедных родителей; судьба ее предназначила к рабству и гибели, и гибель ее уже почти готова была свершиться, но русский рабочий класс переменил судьбу алтайской женщины.

Девушку Арбачи сватают за шестилетнего сына бая. Родители Арбачи вынуждены пойти на эту сделку с баем, потому что им трудно было вскормить свою дочь. А бай —

Все просто и хозяйски расчетливо, но губительно для жизни Арбачи:

Одним словом делай сразу три дела, как в одной русской сказке кузнец приказывал своему подручному: «Дуй, бей, воды, песку, углей!» И жизнь Арбачи пошла на убыль, к могиле: