Революция сменилась «порядком» и парадом.
3. Мертвые ДУШИ в советской бричке
Едет советская бричка. В ней солидный мужчина, разбрюзгшая на ворованных харчах барыня, кучер и кобелек.
Это едут по всем мостовым, улицам и переулкам мертвые души в советских бричках. Едут и едут, никак не доедут. А ведь, доедут — придет время. Доедут до рабочего ада, и им там воткнут железный шток сквозь пупок. Мечутся мертвые тени в живых городах и ждут они страшного суда, рабочей расправы.
4. Необъяснимые чудеса
Чудеса эти — беременные мужчины, которые идут домой с мельниц. Стражи у ворот следят.
— Ты куда?
— Домой, кончил.
— Ага, кончил. Открой рот… Ну, проходи.
Или там.
— Даешь?
— Берешь.
— Проходишь.
В селе Лупцеватом объявилась икона божьей матери-троеручицы.
А у нас чудеса еще почище — мельники, солидные приличные мужчины, по вечерам беременеют и еле доходят с работы домой, где и опоражниваются.
5. Резюме
Один рабочий объяснил это слово так:
— Режь умней.
А другой ему ответил:
— Ничего, глотай без ножа. Суй пальцем.
Жизнь до конца
[текст отсутствует]
Великая работа
[текст отсутствует]
Реввоенсовет Земли
[текст отсутствует]
Равенство в страдании
Есть в душе человека позорная черта: неспособность к долгому пребыванию на высотах страдания и радости. Человека постигает смертельное страдание или пламенная радость — и вот душа его, привыкшая, сросшаяся с обыденностью, с «нормальностью», с ровным тихим потреблением дней, душа его отбрасывается назад — к тихим дням тихой работы, к тесному дому, к уютной, замкнутой, враждебной людям и земле жизни.
Душа человека — реакционное существо, дезертир кровавого поля жизни, предатель героя — действительности.
Вот был и есть голод, это безумие кишок, эта веселая пляска изнемогающей крови, когда каждый атом живого мяса делается нищим, попрошайкой и бандитом ко всему большому, скудеющему от внутренней борьбы телу.
Вот голод. И кто же, кто из нас, неголодных, бьется с ним, кто, одолевая пространства, страдает от голода? Можно быть сытым, но через страдание и сердце проходит внутрь человека голод, и так же он, сытый, бьется судорожно со смертью; воет по ночам в пустом злобном сытом городе, и тысячи мыслей вихрятся у него— геройских великих мыслей, мостящих дороги к спасению.
Долой страдание, жалкое кипящее сердце, долой человека, признающего себя дробью и пылинкой, самой по себе!
Человечество — одно дыхание, одно живое теплое существо. Больно одному — больно всем. Умирает один — мертвеют все.
Долой человечество-пыль, да здравствует человечество-организм.
Долой благотворительность голодным. Да здравствует законодательство, сознание и беспощадность к сытым.
Надо провести железные пролетарские законы в борьбе с голодом. Надо показать миру, как борются с голодом коммунисты. А то мы только копировали до сих пор буржуев.
Беспощадность, сознание, распыление волжского страдания по всей России, наложение на каждого человека, от Ленина до грузчика, камня голода — пусть каждый несет и гнется — вот что надо. Довольно равнодушия, спекуляций миллионов, заграничных кусочков и карточек, довольно тихой сапы и неспешной бюрократической организации, довольно всего! Довольно сочувствия и жертвы от избытка. Нужен долг, закон и сознание. Нужна математика. Нужен великий числовой пролетарский разум. Поволжье — один из станков России-мастерской. Он стал и в буйном крушении рвет нам трансмиссии и контакты. Он должен быть исправлен, чтобы установилось равновесие работы и не полетела к черту вся мастерская.
Будем героями в работе, в мысли и борьбе. Будем человечеством, а не человеками в действительности.
Земчека (Черный Реввоенсовет)
[текст отсутствует]
По родимому краю
[текст отсутствует]
О ликвидации катастроф сельского хозяйства
[текст отсутствует]
Огни Волховстроя
[текст отсутствует]
Страна бедняков
(Очерки Черноземной области)
I. Родина
Мы ехали по чистому русскому черноземному полю, кругом была пустота как в межпланетном пространстве. Гулкая осенняя дорога уводила нас вглубь незаселенных мест, где была одна древняя природа — потерянная, задумавшаяся душа.
Тишина, поле и добродушный человек — это вещи, которые скоро жить перестанут, поэтому я в них вглядывался.
Последние годы моей жизни — это езда и нескончаемая работа ради расхода и утешения души, борьба с человеческим добродушием и неспешностью, борьба с разлегшейся бесформенной коровьей землей, которую сносит из года в год вода в океаны, борьба за прочную человеческую судьбу, которую не колышет случай и смерть. Я был мелиоратором, и я воевал, поелику мог, с природой за сохранение дара плодородия в почве.
Поэтому я и теперь ехал…
Самый милый скот — лошади. Самые мудрые люди — ямщики. Все дороги в России — дальние, глядеть нечего, кругом — ветхость и пустошь, поэтому ямщики привыкли думать. Каждый из них живет не из любви к жене и не из средостения к имуществу на своем дворе, а из глубокой сердечной думы, которую он зря никому не поведает. Если спросишь, он скажет:
— Живу, как следует быть, ем еду и вожу людей по сурьезным делам, — и дернет вожжи, — нно, тяни — не удручай, потягивай — не скучай.
Ехал со мной в этот раз один скучный человек, не уроженец черноземного края. Все время он говорил о разной, мало питательной, ерунде. Такие люди в революцию боялись умереть с голоду и копили сухари вперед на десятки лет.
Однако доняла нас дорога, и продолжительность времени, даже тоска по родным взяла. Кругом все одинаково. Ни зверя, ни человека, как будто все попрятались и занимаются основным делом жизни — размножением. Я сказал об этом нашему кучеру.
— Нет тебе ни дьявола, ни какого удовольствия, — сказал кучер, — а баба — дело приятное и протяжное. Расходу душе нет — вот почему. А мужик сам на это не падок. Ежели б душевность какая иная промеж людей была, баба давно ослобонилась и заскорбела бы.
— А я люблю, я могу, — сказал человек, едущий с нами и говоривший все время одну скуку. — Бывало, наденешь котелок, возьмешь трость, прыщи попудришь — и пошел. В саду — музыка. Найдешь барышню, — а все они, я официально удостоверяю, дурочки, но это только хорошо. Рассказываешь что-нибудь ей приятное, как сочинитель, и сам себя слушаешь, ведешь за мякоть руки, оно сразу как-то поблажеет на душе. А все они от дурости пухлые, беспокойства никакого днем не имеют, и забота в голове не держится, там для заботы места мало. А потом спишь, как землекоп. Молодость была.
— Жить с бабой сладко, а жизнь пройдет гадко, — вставил ни к чему кучер, должно быть, думавший сам по себе, и задергал вожжей. — До чего ж лошади стали праличи, двадцати верст <не> отъехали и уже окорачиваются.
Вдруг поднялся из-за дальних земель месяц. В пустынном воздухе, над порожней землей, он не спеша и мудро пошел выше, без суеты и наверняка зная, что дорога ему открыта и встретиться не с кем. Я был всегда уверен, что человек рожден для необычайного дела и даже до месяца у него есть касательство и когда-нибудь месяц встретит человека на своей глухой проселочной дороге.
Сопутствовавший мне человек опять начал говорить разную суету — о домашних делах, молодых женщинах и целительности степей, — так, что можно было проломить ему голову.
