— Только на минутку… Пошли вот вместе… — Она положила руку мне на плечо. — Вместе с моим птенцом.

Я незаметно дёрнул её сзади за рукав. Сколько же раз, сколько говорить, чтобы она меня так никогда не называла, особенно при чужих!

— А ты, Женя, тоже хочешь стать врачом? — заговорил Фёдор Григорьевич со мной.

Смотри-ка!.. Знает, как меня зовут.

— Почему врачом, нет…

— Наверное, космонавтом, — улыбнулся он и показал два передних стальных зуба.

— И не космонавтом вовсе, — ответил я, а сам подумал: «Что мне, пять лет, что ли?.. Это в детском саду все хотят быть обязательно космонавтами, а больше никем».

— А ты смог бы быть космонавтом или, допустим, лётчиком, — продолжал Фёдор Григорьевич. — Ты разве не помнишь?.. Мы же в самолёте из Якутска вместе летели в Ыйылы. Высоко забирались, до трёх тысяч метров, до трёх с половиной… А ты хорошо держался, значит, полёт переносишь.

Верно, мы летели вместе. То-то он сразу показался мне знакомым и по имени меня назвал. Его место было как раз позади наших кресел, и он ещё на стоянке всё советовал маме оба уха заткнуть ватой: так, он говорил, лучше, когда самолёт набирает высоту или начинает спускаться.

— Нет, я всё равно не хочу лётчиком, — сказал я.

— Скорей всего, он у меня будет путешественником, — вступила мама в разговор. — Путешественником по разным неизведанным странам. Вот и на Крайний Север меня затащил, говорил, никуда больше не поедет.

Я снова дёрнул рукав маминого пальто. Кто её просит? Я же вот не спрашиваю, не надоедаю, кем Фёдор этот Григорьевич работает, что он тут, на Севере, делает. А он уже тогда, в самолёте, разведывал у мамы, кто она такая, и откуда, и надолго ли собирается в Ыйылы… Надоедливый он просто!..

— И молодец, что затащил! — с чего-то обрадовался он. — Я с первого дня это утверждал. Помните?.. — Он к маме обращался, потом опять заговорил со мной: — Это ты хорошо решил — на Север. И путешественником — лучше не придумаешь! Но я задерживаю вас, Нина Игнатьевна? Вы, наверное, торопитесь?.. До свидания…

Он не только маму задерживал, и меня тоже. Нам же после больницы надо в магазин. Поэтому я обрадовался, когда мама кивнула ему:

— До свидания…

Стоило ему отойти немного, мама повернулась ко мне.

— Ну почему ты такой дикарёнок, Женька? — сказала она. — Спрашивают у него, кем он хочет быть, когда вырастет, а он словно язык проглотил!

— Я не проглотил, — сказал я и высунул язык, как высовываю, когда мама хочет посмотреть, не простудился ли я, не красное ли у меня горло.

— Вижу, вижу, что не проглотил! Закрой рот, а то сегодня всё равно холодно.

Мы с ней вошли во двор больницы, поднялись на крыльцо. В больнице всегда пахнет лекарствами. Мне так шибануло в нос, когда открылась дверь, что я сказал маме: нет уж, я туда заходить не буду, подожду её во дворе.

С чего это он придумал, будто я собираюсь стать врачом?..

Во дворе кружились воробьи: они стайками слетались к длинному зданию больничной конюшни, клевали что-то, топорщили пёрышки — и скок-скок по мёрзлой земле… Воробьи здесь всю зиму живут: они никуда не улетают, ни в какие тёплые края. Вот отчаянные, не боятся холодов! А эти попались и вовсе какие-то сумасшедшие… Я их нарочно пугал. Только отгонишь и отойдёшь чуть в сторонку, а они тут же слетаются на прежнее место. Снова спугнёшь — всё равно возвращаются.

Я с ними до тех пор воевал, пока мама не вышла обратно на крыльцо и не позвала меня.

— Вот и всё… Я свободна, — сказала она, когда я подбежал к ней. — Теперь мы с тобой можем пойти в магазин.

— А как твой больной?

— Моему зоотехнику сегодня гораздо лучше… И ночь он провёл спокойно. Я даже думаю, что через неделю он может выписаться и вернуться домой. Вот… А ведь когда его привезли, никто не мог ручаться, будет ли он жить!

У неё был такой вид, как в институте после пятёрки на экзамене. А я хоть и не понимал, что было с этим зоотехником, но тоже обрадовался: мама врачом стала недавно, а вот уже спасла человеку жизнь!

…Большой бревенчатый магазин — на главной улице он стоит — только что открылся, внутри было полным-полно покупателей, и все они толпились возле прилавков. За чужими спинами, плечами и головами не так-то легко было рассмотреть, привезли пальто или не привезли. Вот если бы залезть куда повыше, но некуда было…

Мама бочком-бочком подобралась к прилавку, где развешано готовое платье.

— Детское пальто, детские вещи есть?.. — спрашивала она у толстой румяной продавщицы.

Та ей не ответила — с другими переговаривалась, и маме пришлось одно и то же спрашивать несколько раз.

Наконец продавщица что-то коротко сказала, словно швырнулась словом, но я в таком шуме ничего не понял.

— Тогда покажите, пожалуйста, ушанку детскую, — попросила мама.

Пальто, значит, нет… А на шапке мех был рыжий и мягкий. Если подуть на него — а я подул, — виднелись короткие тёмно-серые волоски. Мама сказала, что это шкурка ондатры. Ну, ондатра так ондатра… Я надел шапку и посмотрел на себя в зеркало — оно висело в простенке между двумя большими окнами.

Шапка мне понравилась. У меня никогда раньше не было такой, и ни у кого из ребят я не видел ни в Москве, ни здесь.

— Вот правильно… Правильно, что запасаетесь зимней одеждой, — раздался откуда-то сбоку мужской голос.

И в зеркале за моей спиной вырос Фёдор Григорьевич.

— Да, запасаемся, — ответила ему мама, хотя и без того было видно, что мы покупаем. — Только вот, знаете, никак детские пальто не привезут с базы, совсем голый у меня Женька на зиму. В телогрейке здесь ведь не проходишь.

Фёдор Григорьевич слушал её и улыбался, а она ничего такого смешного не говорила, по-моему. Он поулыбался, а потом вдруг снял с меня ушанку, развязал и отогнул поднятые кверху меховые уши.

— Ещё вот так надо померить, обязательно, — сказал он. — Наглухо, с завязками, как зимой придётся носить.

Что ему надо от меня?! Мне, например, совершенно ясно: ушанка в самый раз…

Но когда мама бантиком завязала у подбородка тесёмки, шапка оказалась тесноватой. Пришлось переменить на номер больше. Здорово, оказывается, голова у меня растёт! Но в этой, в другой, что взяли, было совсем хорошо, просторно и тепло. Я снова подвязал на шапке уши да так в ней и остался, а старую держал в руке.

— Значит, берём эту? — сказала мама. — Ты только говори: тебе удобно или, может быть, ещё померяем? Потом поздно будет, если окажется мала.

— Удобно, удобно, удобно, удобно! — сказал я. — Пожалуйста, никакой другой мне не надо.

— Нет, эта годится ему, — заметил Фёдор Григорьевич, точно ему покупали, а не мне. — Но вы дома, Нина Игнатьевна, тесёмки обрежьте и пришейте одну, длинную, сплошную… Так удобней зимой: не надо на морозе голыми руками возиться с завязками.

— Я видела: тесёмка тогда просто натягивается через голову туго и держит шапку, — ответила мама, открыла сумочку и пошла в кассу платить деньги.

Она отдала чек продавщице, вернулась к нам, и Фёдор Григорьевич снова заговорил с ней:

— Почему же вы себе такую же не берёте? Шляпка вас не спасёт, не надейтесь… Это вам не Москва; тут зимой все женщины в ушанках ходят и в платки кутаются…

— Мне обещали достать беличью, — ответила мама. — Знаете, с длинными-длинными ушами. Такая, пожалуй, всё же лучше для женщины.

— Да, конечно, и вам пойдёт, не беспокойтесь!..

Мы выбрались из толчеи, вышли из магазина, и я даже зажмурился — так ярко светило солнце. А когда открыл глаза, Фёдор Григорьевич оказался рядом, он вышел следом за нами.

Мне надо было знать, сколько уже времени, и мама посмотрела на часы. Она их недавно купила. «Заря» — хорошие часы, минута в минуту ходят. Мы проверяли, когда по радио передают из Москвы сигналы. Пять раз «тии-тии» и напоследок коротко — «ти». Мне мама обещала подарить настоящие часы, если я хорошо кончу восьмой класс. Этого ещё так долго ждать, что я и не жду.