Задачу пошёл решать Костя Макаров.

Он у нас арифметику знает лучше всех. Ему двадцать задач решить — всё равно что мне теперь набить двадцать патронов. Костя так застучал мелом по доске, что только осколки сыпались на пол. Потом повернулся лицом к классу и стал, как по книжке, объяснять, что да почему. Вера Петровна сидела на стуле и всё время кивала ему головой. Вдруг на меня посмотрела и сказала:

— Ты, Савельев, слушай внимательно и запоминай…

Я не отрываясь смотрел на доску и думал, когда мне сказать про двойку маме: сегодня или лучше в понедельник утром?

Как день в школе неудачно начался, так он и дальше продолжался!..

На уроке русского языка Вера Петровна снова посоветовалась со своей книжечкой и спросила у Кристепа то самое правило, на которое мы дома писали упражнение. Тут уж настала моя очередь шептать, но он не расслышал, запутался и ничего не мог сказать. Она опять удивилась: как же сумел Кристеп выполнить домашнее задание?.. И — двойку ему!

На последней перемене в коридоре у окна Костя Макаров ни с того ни с сего стал задираться.

— На двоих одну четвёрку получили? — сказал он. — Как будете делить? Домой-то её донесёте?

— А ты как учительница, — сказал я. — Почесал бы ещё нос и в книжечку бы заглянул — так не отличишь от неё, от Веры Петровны.

— А хоть как кто! Двойку свою куда денешь? Ишь, говорит у доски, что сам решал! А сам глазами хлоп-хлоп и сказать ничего не может, тряпкой водит по доске, как тётка Марфа! Ну ещё раз скажи, что сам решал…

— А хоть бы и списал?! Подумаешь, двойка! Я тебе её подарю. Вот мы возьмёмся с Кристепом вместе… Он мне по арифметике поможет, а я ему по русскому. У меня в Москве по русскому меньше четвёрки в четверти никогда не было!

— В Москве, может, и не было. А в Ыйылы попал — двоек нахватал!

Я хотел дать ему раз по уху, чтобы он знал, но тут почему-то Оля вмешалась. Оля Груздева. Маленькая она ростом, её за партой не разглядишь, а говорит так, будто все обязаны её слушаться.

Вот Оля и выпалила:

— И чего ты, Костя, всё про двойки? У тебя их, что ли, не было в школе, да? Верно Женя говорит — совсем как Вера Петровна!

— А ну его, твоего Костю… — сказал я, чтобы ребята не подумали, что я испугался сам с Костей до конца говорить. — Подумаешь, заладил одно и тоже, как попка-дурак…

Костя руки из карманов вынул, прищурил один глаз и нехорошо посмотрел на меня сбоку.

Наверно, мы бы всё-таки подрались, но тут Вера Петровна подошла к нам и сказала:

— Последнего урока у вас не будет: заболел учитель пения, а я должна идти в районо.

Мы с Кристепом первыми побежали на вешалку и шапки, телогрейки надевали уже во дворе, на ходу. А то бы Оля увязалась с нами по дороге. А с девчонками водиться — самое последнее дело!

Мы отбежали подальше и потом пошли медленно. Всегда идёшь медленно, когда несёшь двойку. Тяжёлая она, что ли?

— Плохо, ой плохо… — вздыхал Кристеп. — Ты Веру Петровну хорошо не знаешь… Если у кого есть двойка, она того спрашивает часто. Караулит его…

Я что — я тоже вздохнул. Если будет много двоек, Спиридон Иннокентьевич близко нас не подпустит к патронам, а то и весновать с собой не возьмёт.

Мы уже дошли до нашего домика, отсюда Кристепу шагать одному.

Окна в темноте светились. Значит, мама дома.

Всё-таки я решил сказать про двойку в понедельник. Зачем огорчать маму? Ей трудно приходится: она много времени проводит в больнице, устаёт, я же вижу. Так пусть хоть в воскресенье спокойно отдохнёт.

Утром нам некуда было торопиться, и мама жарила оладьи, чтобы я получше поправился, а то, говорит, у меня одни рёбра торчат. Она снимала оладьи со сковородки, поливала сметаной из пузатого глиняного горшочка и ещё успевала рассказывать…

К ним в больницу позавчера привезли девочку из пятого класса нашей школы. Она заболела потому, что мало ела. У неё в крови не хватает этих, ну, красных кровяных шариков… Такая болезнь очень опасная, она называется «белокровие». Я представил себе: порежешь руку или поцарапаешь — и кровь течёт белая, как молоко.

А дальше мама принялась за меня. И я вот тоже ничего не хочу есть по утрам, а только дую кофе. А кофе, если много его пить, особенно в раннем возрасте, крайне вредно действует на сердце. Если же у человека сердце больное, то ему…

Ох, ну и жизнь, когда у тебя дома есть врач!.. Как только мама не позволит мне что-нибудь сделать или не пустит куда-нибудь, обязательно зовёт на помощь медицину. И про бактерии расскажет, и про микробы, сколько их умещается на острие булавки, как будто кто-то мог сосчитать.

А я ел оладьи, пил кофе со сгущённым молоком. Мне о чём рассказывать?.. О школьных делах? Так это получится, что я вру, раз молчу про двойку.

— Ты, Женя, что собираешься делать сегодня? — спросила она меня, когда кончила про белокровие, про витамины, про кофе и про сердце.

Тут я вспомнил, что меня теперь зовут иначе…

— Знаешь, мама, а я больше не Женя, нет… Меня теперь зовут Ыйген…

— Как-как?

— Ыйген, — повторил я.

— Это что же такое, как это надо понимать?

Я объяснил, что так меня назвал отец Кристепа — Спиридон Иннокентьевич. По-якутски Евгений — Ыйген.

Мама выслушала меня и махнула рукой: это что же, когда, допустим, я женюсь, ещё и моя жена начнёт меня как-нибудь по-другому называть, выходит, маме заново придётся привыкать?.. Она не согласна.

Я хотел ей сказать, что никогда не женюсь, буду всегда с ней, но тут она спросила:

— И всё же, будь ты Женя, будь ты Ыйген, что ты собираешься делать?

— Мы договорились с Кристепом — пойдём в кино. Я должен за ним зайти.

После завтрака мама подошла к зеркалу и поправила причёску. Она недавно постриглась под мальчика и никак не может понять, идёт ей или не идёт. И сейчас она тоже не поняла и стала мыть посуду. Я помогал ей: вытирал и ничего не разбил — ни чашки, ни тарелочки. Потом она начала одеваться, а я выскочил во двор.

Погода была хорошая. Очень много солнца и тихо-тихо. А когда мы уезжали, все в Москве говорили, что в это время здесь уже зима и пора надевать шубы и валенки… Вот и слушай их! Сами не знают, а говорят! Какие там валенки, если и в телогрейке невозможно жарко и надо её расстёгивать!

Мама вышла из дому на невысокое крыльцо. Она была в новой шляпке и натягивала кожаные перчатки.

— Ты куда? — спросил я.

— Мне надо в больницу.

— Сегодня ж выходной!

— У болезней выходных не бывает, — сказала она. — На днях к нам привезли одного зоотехника, из дальнего посёлка за рекой. Нужно взглянуть, как он провёл ночь… Если хочешь, если ты пока свободен, пойдём со мной. Я в больнице совсем недолго пробуду, оттуда заглянем в магазин. Может быть, привезли пальто на твой рост.

Я пошёл с ней и всё время вертел головой по сторонам: не столкнуться бы с Верой Петровной… Хоть и воскресенье, она всё равно пожалуется маме, что я плохо учусь. Ну да ничего! Она живёт возле школы, где все учительские квартиры, а больница и магазин в другой стороне. Не встретим.

— Смотри шею вывихнешь, — сказала мама.

— А мне не страшно, — сказал я. — Если вывихну шею, ты мне её и починишь.

Уже возле больницы, почти у самых ворот, нам навстречу попался здоровый высокий дядька в тёмно-синем пальто и жёлтой мохнатой шапке.

Он, когда поравнялся с нами, голову наклонил и посмотрел на маму сверху:

— Здравствуйте, Нина Игнатьевна…

И остановился, сверху на нас смотрел.

— Здравствуйте, — отозвалась мама и тоже остановилась, хотела снять перчатку, чтобы с ним поздороваться, но он ей не дал этого сделать и пожал руку. — Что, Фёдор Григорьевич, вышли пройтись? — спросила мама, хотя и без того было понятно, что вот воскресенье и человек гуляет.

А он ничего, не удивился.

— Да, такой погоды, как сегодня, теперь до весны не дождёшься… Последние деньки… И, понимаете, просто жалко дома сидеть. Но я-то гуляю, а вы, кажется, и сегодня направляетесь в больницу?