Такие аномалии, пускай и интересные сами по себе как объект возможного лингвистического анализа, не являются аномалиями именно художественного текста, т. к. выступают в нем в качестве объекта, а не принципа художественного моделирования мира, хотя их вполне можно считать аномалиями с точки зрения системы естественного языка.
С другой стороны, использование языковых аномалий может быть детерминировано выражаемым в художественном тексте сознанием особого типа (пример А. Платонова), т. е. природа данной аномальности обнаруживается в сфере «языковой концептуализации мира» [Апресян 1986] автором или персонажем.
Когда языковая аномальность является средством создания особого «художественного мира», когда в художественную интенцию автора входит установка на «нарочитое» аномальное языковое выражение как осознанный прием (например, «заумь» В. Хлебникова, «язык бессмыслицы» А. Введенского и пр.), она становится «мирообразующим» и «текстообразующим» принципом, конструирующим текст.
Иными словами, если все дело – как раз в аномальности, если именно аномалия закладывается в интенцию автора, осознается им и даже специально эксплуатируется, мы уже не можем не считать ее аномалией. Другое дело, что с точки зрения художественной адекватности эта аномалия очень похожа на «норму».
Как представляется, указанное противоречие разрешается в рамках оппозиции «реальность» – «текст» как коррелята противопоставления «естественного» (натурального) и «семиотического» (знакового), в терминологии Н.Д. Арутюновой [Арутюнова 1987]. Это противопоставление восходит к идеям Ю.М. Лотмана о «семиосфере» [Лотман 2004] и Б.А. Успенского о «семиотике истории» и «семиотике культуры» [Успенский Б. 1996], где, в традиционном для семиотического подхода расширительном понимании «текста», к явлениям «текстовой природы» относится все, чему может быть приписан знаковый режим интерпретации.
Правомерность рассмотрения противоречивой и разноуровневой природы языковой аномальности в художественном тексте через призму оппозиции «реальность – текст» обоснована нами в работе «Норма и аномалия в парадигме «реальность – текст» [Радбиль 2005Ь].
Противопоставление «реальность» – «текст» в современной научной парадигме, по мнению В.П. Руднева, постепенно вытесняет противопоставление «материальное – идеальное» в традиционной философии. Причем «реальность – текст» противопоставлены не онтологически (как разные субстанции), а функционально (как разные точки зрения субъекта на одну субстанцию): «Знак, текст, культура, семиотическая система, семиосфера, с одной стороны, и вещь, реальность, естественная система, природа, материя, с другой, – это одни и те же объекты, рассматриваемые с противоположных точек зрения» [Руднев 2000: 10].
Так, от сравнительно широкого понимания текста как любой связной последовательности знаков в лингвистике текста [Николаева 1978: 471–472] мы приходим к еще более широкому пониманию текста в семиотике – как нечто, понимаемое субъектом как осмысленная связная последовательность знаков, как нечто, потенциально могущее быть осмыслено в качестве последовательности знаков, ставшее – по тем или иным причинам – объектом семиозиса. А таковым в мире человека может стать (и становится) что угодно – звездное небо, город, собственное прошлое и т. д.
Логично допустить, что соотношение нормы и аномальности в «реальности» и в «тексте» будет разниться: одно и то же явление, нормальное в модусе «реальность», может быть аномальным в модусе «текст» – и наоборот. Например, здание, рассмотренное в модусе «реальность», будет аномальным, если не выполняет своего предназначения – разрушенное, с прохудившейся крышей и разбитыми окнами и т. д. Здание, рассмотренное в модусе «текст», будет аномальным, если не вписывается в перспективу улицы, уродливо на вид и т. п., а, будучи элементом семиосферы культуры, – если плюс к этому еще и не соответствует принятым в архитектурном стиле эпохи стандартам. Причем утилитарная непригодность здания для жилья (аномальность в модусе «реальность») нерелевантна в плане «нормальности» в модусе «текст» – например, развалины Колизея.
Языковой знак является предельным выражением всеобщего свойства знаковости, знаковости вообще. Но и к нему применима возможность двоякого рассмотрения в поле «реальность» – «текст». Так, «естественной» аномалией для языка в модусе «реальность» будет произвольное сочетание букв и звуков, дефект речи, технический пропуск (лакуна) или другие ошибки при наборе текста и пр., что в общем не имеет значения для понимания природы языка и законов его функционирования. Собственно языковой аномалией – «семиотической», в модусе «текст» – может считаться только порождение языкового знака с нарушением правил, установленных в данной семиотической (в нашем случае – языковой) системе.
При этом надо отличать фиксацию в языке логического противоречия или искажение в словесном знаке связей и отношений в объективной реальности – типа *круглый квадрат – от языковой аномалии – типа *круглая стол. В первом случае мы имеем дело с правильным, «нормальным» отражением в языке нарушения в модусе «реальность». Во втором, наоборот, мы имеем дело с неправильным, «аномальным» языковым отражением в модусе «текст» реальности, так сказать, «нормальной».
Как языковой знак есть вершина знаковости вообще, так и художественный текст есть вершина «текстовости» вообще – т. е. в нем, по-видимому, семиотические свойства любых объектов, взятых в модусе «текст», доведены до естественного предела, это текст par excellence. И тогда возникает вопрос: насколько применимо понятие нормы и аномалии к такому сложному и иерархически организованному семиотическому объекту, как художественный текст?
Норма и аномалия применительно к художественному тексту, конечно же, зависят от угла рассмотрения. Так, художественный текст тоже может быть рассмотрен в модусе «реальность» и в модусе «текст».
Норма и аномалия в художественном тексте, рассмотренном в модусе «реальность», может быть связана, очевидно, с его содержательным аспектом. В норме содержание текста, некая шкала ценностей, имманентно представленная в нем, должны быть соотнесены с неким эталонным «прототипическим миром», существенным для культурного самосознания данного этноса или социума.
Суть понятия «прототипического мира» в когнитивной лингвистике сводится к тому, что «… например, такие понятия, как «холостяк», «вдова», «диалект» должны определяться относительно некоторого «простого мира», в котором люди обычно женятся или выходят замуж, достигнув определенного возраста, причем либо никогда вторично не женятся и не выходят замуж, либо только овдовев. Этот «прототипический мир» значительно проще того, в котором мы живем, но помогает определить все усложнения постепенно, в результате процедуры уточнения, или аппроксимации» [Демьянков 1996а: 143].
Именно в модусе «реальность» для текстов вводится понятие «правильных» и «неправильных» текстов. Образцовым «правильным» текстом является сказка. «Мир сказок является простым и правильным (правилосообразным), что позволяет строить непротиворечивую, гармоничную картину мира. В ней «хорошие» герои являются добрыми, умными и сильными, удачливыми, а «плохие» – глупыми и слабыми, их победа никогда не окончательна и в финале добродетель обязательно торжествует […]. К правильным текстам могут быть отнесены как женские, розовые романы, так и мужские детективы и боевики. Последние, при обилии страшных подробностей, не пугают, а успокаивают, действуя, как и красивый женский роман» [Улыбина 1998: 69]. Элементы «правильных» текстов присутствуют и в высокой литературе, когда, например, наказана преступившая нравственный закон Анна Каренина, а добродетельная Кити заслуживает счастья в финале романа.
В свою очередь отмечается, что «к неправильным текстам можно отнести как образы блатных песен, «жестоких романсов», городского фольклора, так и образы романов Достоевского и многие другие, не вписывающиеся в систему стабильных ценностей. В неправильном мире существуют хорошие и слабые герои (несчастная добродетель типа Макара Девушкина), проигрывающие в схватке с жизнью, обаятельные мерзавцы, которые умудряются улизнуть от возмездия, и пр. Эти сюжеты показывают несовпадение морали и успеха, силы и добродетели. Мир, изображенный в них, не удобен, не пригоден для жизни, и соблюдение любых правил либо глупо, либо трагично» [Улыбина 1998: 70].
