Упавшая штора скрыла их, словно театральный занавес, опустились шторы и в остальных окнах голубой бархатной гостиной. Тело Афанасия поднимали и укладывали на телегу, чтобы везти в участок для медицинского освидетельствования, хрипящую Зинаиду заталкивали в экипаж, ожидавший Савельева и Глеба…

А Елена все стояла, не сводя глаз с зашторенных окон. Ее не покидало ощущение, что там, среди выцветшего бархата, умирающих зеркал и резных грифонов, осталась она сама.

Только к декабрю тысяча восемьсот тридцатого года эпидемия холеры морбус затихла. Новые больные в лечебницы не поступали, и вскоре, наконец, были сняты все карантины. По этому поводу губернатор Голицын устроил в Москве празднество с фейерверками. Однако страшная болезнь вернулась летом следующего года и распространилась дальше на север до Санкт-Петербурга, проникла на запад, в Европу.

В июне тридцать первого года в Витебске от холеры умер цесаревич Константин Павлович. В те же июньские дни на Сенной площади в Петербурге разгорелся холерный бунт, во время которого император Николай, ворвавшись в толпу на вздыбленном коне, неожиданно спешился, встал перед народом на колени и начал молиться. Ошеломленные бунтари последовали его примеру. Совместный молебен с царем охладил самые горячие головы.

Холеру в Петербурге удалось остановить за месяц с помощью прибывших московских врачей. Вливание раствора в вену, впервые в мире примененное в холерной Москве, давало неизменно положительные результаты, сокращая число летальных исходов.

На фоне то утихавшей, то разгоравшейся вновь эпидемии в ноябре тридцатого года вспыхнула Польша. Освободительное восстание было жестоко подавлено русской армией. Через всю Россию в Сибирь потянулись тысячи плененных польских дворян. Голодные, оборванные, они ехали в ссылку вместе с женами и детьми. Несмотря на приказание Бенкендорфа не задерживать этапы в Москве, князь Дмитрий Владимирович Голицын радушно принимал каторжных шляхтичей в губернаторском доме, кормил досыта, угощал лучшими винами из личных погребов. При этом, держась своего обычая, не брал из казны ни копейки. Доктор Гааз лично осматривал каждого, больных снабжали лекарствами в дорогу. Лекарства приобретались им на собственные сбережения. «Закон и совесть – вещи разные! – отвечал на многочисленные упреки московский губернатор. – Пока я поляков не накормлю и пока не одену их, этап никуда из Москвы не тронется!» Супруга губернатора, княгиня Татьяна Васильевна, устроила среди москвичей сбор теплых вещей, и ссыльные унесли в свое жестокое изгнание добрую память о Москве и ее жителях. Голицын упросил императора выключить из этапа поэта Адама Мицкевича и продержал его при себе до конца ссылки, сделав чиновником по особым поручениям.

Летом тридцать второго года в Царском Селе, в Александровском сиротском кадетском корпусе для малолетних воспитанников Николай Павлович традиционно принимал парад игрушечного войска. Мальчики восьми-девяти лет, готовящиеся к поступлению в 1-й кадетский корпус, шагали строем, старательно тянули носки, делали равнение на императора.

– Молодцы! Так держать! – командовал государь, отдавая честь каждому проходящему мимо каре.

Потом началась самая трогательная часть смотра. Мамки в праздничных кокошниках вывели за руки самых маленьких и вынесли грудничков. Все малыши были одеты в белоснежные рубашонки с красными погончиками. Шествие возглавляла сама императрица. Следом за ней шел главный врач корпуса Глеб Ильич Белозерский. Он был переведен в Царское Село из Москвы в прошлом году во время вспыхнувшей в столице эпидемии. Московский Александринский сиротский институт, прозванный в народе «холерным», был оставлен им в образцовом порядке.

Александра Федоровна подошла к императору и, приложив ладонь к правому виску, командирским голосом четко рапортовала:

– Ваше Величество, вверенный мне младший кадетский корпус к смотру готов. Все будущие офицеры находятся в полном здравии, если не считать, что у пятерых малышей прорезаются зубки…

Приняв рапорт, Николай Павлович по обыкновению принялся дразнить крошечных кадетиков:

– Ну какие вы воины, в самом деле, когда у вас командир-то баба и офицеры бабы! Вы просто девчонки и, верно, все до одного страшные трусишки!

Неожиданно из строя раздался возмущенный голосок:

– Неплявда! Мы не тлусы!

– Это кто сказал? – преувеличенно грозно осведомился император. Александра Федоровна прыснула, прикрыв ладонями лицо.

– Это я сказал! – сделав шаг вперед, выкатился из строя мальчуган лет трех, рыжий, усыпанный веснушками, с острым задиристым носиком.

– Ишь, «неплявда», – передразнил его государь, потрепав за рыжий вихор. – А что-то с тобою будет, коли я тебя, храбреца, посажу на пушку, да прикажу из той пушки выстрелить?!

– Не забоюсь твоей пушки! – топнув ножкой, крикнул отчаянный карапуз. – Стлеляй!

И в доказательство своих слов быстро вскарабкался на маленькую пушчонку, поставленную у парадного крыльца для праздничных салютов. Сегодня как раз в честь смотра и приезда государя были заготовлены ядра и фитили.

– А ну-ка, заряжай! – скомандовал Николай Павлович юному артиллеристу, который был приставлен к пушке.

Тот беспрекословно выполнил команду и зажег фитиль.

– Штанишки не намочишь? – на всякий случай шепотом спросил малыша император.

– Не намочу! Стлеляй!

– Пли! – отдал приказ государь.

Пушка выстрелила, лафет откатился назад, но рыжий мальчуган не испугался и притом ухитрился не свалиться, обнаружив изрядную цепкость.

– Молодец! Молодец! – император, схватив карапуза, высоко поднял его над головой. – Вот настоящий герой!

После чего расцеловал кадетика и поставил его наземь. Растроганная императрица также расцеловала малыша и, взяв за руку, торжественно отвела обратно в строй.

Обедали в корпусной столовой. Николай Павлович и Александра Федоровна сидели за одним столом с начальником корпуса, а шеф жандармов и статский советник Савельев, бывшие в свите императора, предпочли общество главного врача.

– Не скучаете по Москве, по дому, Глеб Ильич? – спросил статский советник.

– У меня никогда не было того, что принято называть отчим домом, – ответил доктор, – поэтому я не питаю привязанности к какому-либо месту жительства.

– Однако расставание с Гаазом, смею предположить, вам далось нелегко, – усмехнулся Савельев и, обратившись к Бенкендорфу, заметил: – Ведь Федор Петрович, узнав о новом назначении Белозерского, разгневался и обозвал нас «пиратами», будто мы у него похитили бесценное сокровище.

Шеф жандармов кивнул:

– Да и мне Голицын из-за этого назначения высказал кое-что весьма нелицеприятное… Честно говоря, не подозревал, Глеб Ильич, что вы так много значите для Москвы!

– Я думаю, господа, – спокойно произнес Белозерский, оставшийся как будто равнодушным к этим косвенным похвалам, – доктору нет разницы, где спасать людей. Уж тем более детей! Главное, вовремя оказаться в нужном месте и спасти…

Бенкендорф одобрительно кивнул и многозначительно произнес:

– Было бы прекрасно, если бы все государственные чиновники так же понимали свой долг, как вы!

Савельев, услышав эти слова, сосредоточил взгляд на своей тарелке, хотя ничего особенно примечательного обнаружить там не мог.

Вчера у начальника Третьего отделения состоялся непростой разговор со своим подчиненным. Статский советник Савельев неожиданно попросил Бенкендорфа об отставке.

Последние два года службы дались ему тяжело. Из холерной Москвы Дмитрий Антонович был сразу направлен в Польшу, потом в восставшую Литву. Спустя две недели по возвращении в холерный Петербург он отбыл в Новгородскую губернию, где в связи с эпидемией восстали военные поселения. Относительно мирный тридцать второй год Савельев проводил в столице, что могло почитаться отдыхом после перенесенных трудов. Но вместе с долгожданным покоем явились его спутники – усталость и разочарование.