Ему пришлось перейти на крик из-за поднявшегося вороньего грая, настолько громкого и жуткого, что невозможно было расслышать друг друга. Казалось, наглые птицы бросают императору вызов. И вызов был принят.

Наутро, сделав по обыкновению зарядку с английским карабином, Николай не поставил оружие обратно к камину, а вышел с ним в парк, прихватив заодно и ящик с патронами.

Вся свита уже была в сборе.

– Ну что, братцы, – обратился государь к своим подчиненным, – возьмемся за дело? Здесь все должно быть как при великой княгине Екатерине Павловне. Будем считать, что сестра моя не умерла, а должна на днях прибыть из Штутгарта…

Кокошкина и Апраксина он направил на расчистку бурелома и рубку дров. Адлерберг с Храповицким подрезали кусты и жгли костры из сухостоя. Дворовые вместе с местными крестьянами принялись чистить пруд.

Император не жаловал охоту, но не из любви к животным, как московский губернатор Голицын, а потому, что считал ее пустым времяпрепровождением. В данной же ситуации цель была очевидна, поэтому он с энтузиазмом зарядил карабин и сделал первый выстрел. Взвившиеся к небу вороны образовали черную тучу, по которой государь стрелял, не прицеливаясь. Бенкендорф, вооружившись дубинкой, добивал раненых птиц, потом подбирал их, клал в мешки и бросал в костер. Перед глазами у шефа жандармов то и дело возникало мертвое, замерзшее Бородинское поле в ноябре двенадцатого года. Местные крестьяне, выковыривающие из-под снега обледенелые трупы русских и французских солдат. Бесконечное количество костров, плохо разгоравшихся, смердевших трупным мясом. Александр Христофорович пытался избавиться от наваждения, почитая кощунством сравнение героев двенадцатого года с убитым вороньем, но ничего с собой поделать не мог. Невозможно вытравить из памяти войну, она дает о себе знать в самый неподходящий момент.

…Граф Толстой заметал лужицы крови на песочных дорожках парка, поднимая столбы пыли, и шутил, что ему досталась самая непыльная работа.

«Мене, текел, фарес»[1]

Утро десятого октября, тихое и дремотное, застало в доме князя Белозерского необыкновенную суматоху. Казалось, вся дворня сорвалась с насиженных мест и носилась без толку и цели, никем не направляемая. Даже ломовой извозчик, проезжавший мимо, остановил лошадь и, приложив ладонь ко лбу козырьком, долго вглядывался через решетку, пытаясь понять, нет ли пожара. Архип, выглянувший из ворот, прикрикнул на него:

– Что встал, поезжай, куда ехал! Въезд загородил, мы экипаж от кондитера ждем.

– Скажи, дедушка, – обратился к нему любопытный ломовик, совсем еще молодой парень, недавно из деревни. – Что у вас там такое? Словно бы не пожар… Вора, может, ловите? Али конокрада?

– Спаси Бог от лихих людей, – солидно отвечал старик. – Ничего такого нет, а просто у господ вечером суар.

– Чего? – переспросил парень, скребя подбритый затылок.

– Вечерка, деревня! Поезжай себе!

И ломовик тронулся прочь, бормоча под нос новое слово. Архип же, встретив экипаж, прибывший от кондитера вместе с его подручным, указывал, куда сносить заготовленные к вечеру сладости, и, не переставая, бубнил себе под нос: «Холера, значит… Люди мрут, как мухи… А наш барин суар затеял! Скоро по миру пойдет, а все бы ему суар! Даже Лариошке вон не платит… Из последних грошей за богачами тянется… За торт страсть сколько денег передал, можно корову дойную купить, кормилицу… Да и торт-то – дрянь!»

Изольда Тихоновна, выдававшая жалованье немногим наемным слугам, и в самом деле ни разу не получила от князя распоряжения уплатить хотя бы рубль дворецкому. Илларион находился как бы на особом положении: он был одновременно самым доверенным лицом у князя и в то же время отщепенцем. Впрочем, с тех пор как во флигеле появились незваные гости, князь вовсе перестал замечать своего прежнего любимчика. За те двенадцать дней, что виконтесса с воспитанницей были гостями Белозерского, тот переменился неузнаваемо. Поглощенный единственной мыслью: помолвить Бориса с мадемуазель Назэр и тем самым спасти свое состояние и свое имя, Белозерский так боялся, что его план разгадают и каким-то образом помешают его осуществлению, что вовсе перестал откровенничать и с Илларионом, и с Изольдой. Он больше не приглашал экономку к себе в спальню отчитаться в расходах и скрасить свое вдовство. Она больше не обедала с князем за одним столом. Встречая экономку где-нибудь в коридоре, Илья Романович смотрел сквозь женщину вдохновенным взглядом поэта, который сочиняет гениальное стихотворение и презирает все земное.

Изольду это страшно уязвляло. Хотя она и узнала от Иллариона, что во флигеле живет племянница князя, приехавшая в Москву отнюдь не с добрыми намерениями, хотя визиты ростовщиков, после которых Илья Романович походил более на мертвеца, чем на живого человека, не укрылись от ее внимания, она, несмотря на все свои корыстные расчеты, прежде всего оставалась женщиной. И женщиной отвергнутой, брошенной так же грубо и бессердечно, как может быть брошена вещь, переставшая быть нужной. Изольда понимала, что никаких надежд больше питать не стоит, что из этого дома ей придется уйти, как со всех прочих мест службы… Каждый день она хотела объявить Илье Романовичу о своем уходе и попросить расчет… Ее удерживала от этого шага только догадка, что на князя ее поступок не произведет ровно никакого впечатления. Пришлось бы уйти такой же нищей, как пришла, обманутой в лучших ожиданиях…

Изольда и Илларион общались теперь до странного мало, они словно избегали друг друга в последние дни. Экономка не приглашала дворецкого выпить с ней чаю, тот не являлся к ней в комнату со своими планами обогащения и бегства. Когда эти двое бывали на людях, могло показаться даже, что они относятся друг к другу враждебно, избегая встречаться взглядами. Если они сталкивались где-то один на один, то смотрели друг на друга искоса, произносили несколько слов… И все, о чем они говорили, было не то, совсем не то, что волновало обоих. Нечто тягостное висело в воздухе, мешая дышать, свободно двигаться, думать…

Изольда, всегда гордившаяся своим умом, чувствовала некое необъяснимое отупение, когда встречала Иллариона. Илларион, устремляя на нее взгляд разбойничьих черных глаз, явно ждал, когда она первая заговорит о том, что было для них так важно. Но Изольда отмалчивалась или заводила речь о хозяйственных делах.

Утром того дня, когда была намечена вечеринка, дворецкий и экономка сбились с ног, устраивая все для праздника. Хотя гостей было мало и прием предполагалось устроить по-семейному, князь желал, чтобы маленький вечер блистал всей возможной в такое скудное время роскошью. Уже прибыл торт, уже стучали ножи на кухне, пахло восковой мастикой из гостиной, где вчера с ночи натерли паркет. Изольда выдала на устройство вечера необходимую сумму, сосчитала столовое белье, лично осмотрела гостиную и отправила туда двух горничных девок навести окончательный лоск. Она все делала добросовестно, как делала всегда, с четкостью автомата… Но мысли ее, если только они были, блуждали далеко, и серо-голубые глаза экономки хранили еще более загадочное выражение, чем обычно.

Илларион застал любовницу в буфетной. Открыв шкаф, экономка вынимала и ставила на стол принадлежности парадного чайного сервиза. Она была одна. Дворецкий, войдя, осторожно притворил за собой дверь, но женщина услышала слабый щелчок и обернулась.

– Что ж ты… Решилась? – хрипло, с внезапной прямотой спросил Илларион.

Изольда, страшно побледнев, отрицательно покачала головой. Илларион приблизился и сделал попытку обнять экономку за плечи. Та отпрянула.

– Не хочешь? – скаля острые зубы, проговорил дворецкий. – Боишься… А на улице с голоду подохнуть не боязно? Князь разорен!

– Еще нет, – ответила она, чуть шевельнув губами.

Дворецкий пренебрежительно отмахнулся от ее слов:

– Сегодня – нет, а завтра… Знаешь, кто эти двое, которые все к нему ходили? Я последний раз подслушал-таки. Он кому-то много должен. Они требовали уплаты, и князь переписал вексель под новые проценты.