Наибольшим вниманием исследователей пользуется концепция одного из виднейших представителей французского Ренессанса, поэта и переводчика Этьена Доле (1509–1546), который включил в свою книгу «Французский оратор» (1540 г.) специальное рассуждение «Об искусстве хорошо переводить с одного языка на другой», где выдвигались следующие положения:

1) переводчик обязан до конца понимать то, что переводит, т. е. содержание оригинала и намерения автора;

2) он должен быть властелином обоих языков, т. е. в совершенстве владеть исходным и переводящим языками;

3) перо переводчика не должно быть связано словами и конструкциями оригинала. Иными словами, не следует передавать подлинник слово в слово, поскольку такое рабское следование автору оригинала извратит содержание последнего и разрушит красоту его образного выражения;

4) переводя с языка более развитого на менее развитой, переводчик постоянно должен стремиться развивать последний;

5) нельзя забывать о плавности и гармонии переведенного текста, ибо всякий раз надо дать возможность испытывать радость не только душе, но и слуху читателей.

Таким образом, Э. Доле, говоря современным языком, выдвигает задачу воспроизведения идейно-художественного звучания подлинника. Однако позднейшие комментаторы обратили внимание не на то обстоятельство, что под флагом защиты упомянутой выше «плавности и гармонии» перед переводчиками открывалась широкая возможность вносить изменения в переводимые тексты, никак их не оговаривая. Поэтому и у Доле, и у Амио, и у их коллег в других странах ренессансной Европы получили распространение так называемые «энспликативные переводы» с сокращениями, вставками, поправками, добавлениями. Кстати, именно указанное обстоятельство было использовано инквизицией для обвинения Этьена Доле в ереси. Обратив внимание на слова Сократа в переведенном им диалоге Платона: «Смерть бессильна над тобой, ибо ты еще не так близок к своей кончине, а когда ты скончаешься, она тоже будет бессильна, ибо ты обратишься в ничто», – инквизиция подвергла текст специальному рассмотрению и пришла к выводу, что приведенная цитата не только отсутствует у Платона, но и противоречит его взглядам, а кроме того, ставит под сомнение христианский догмат о бессмертии души. Доле был осужден и сожжен; такая же судьба постигла и его книги.

Противоречие между приведенными теоретическими постулатами Доле и его переводческой практикой привлекало внимание и позднейших исследователей. Анализируя его, французский ученый Эдмон Кари отметил, что в данном случае справедливее говорить не о непоследовательности французского гуманиста и его коллег, а об исторической изменчивости самого понятия адекватности перевода: «…Разумеется, никто не станет требовать, чтобы в наше время переводили так… но в XVI в. именно в этом заключалась наибольшая, во всяком случае, наиболее реалистическая верность… Другая верность, та, которую мы одобряем для нашего времени, тогда была бы равносильна стремлению к формальной виртуозности»[55]. К схожему выводу пришли и английские исследователи переводов елизаветинской эпохи.

Несмотря на широту и размах переводческой деятельности и ее высокую оценку многими гуманистами, скептические высказывания о возможности полноценного перевода, звучавшие в предыдущий период, также нашли отражение в ренессансной традиции. В определенной степени об их распространенности можно судить по некоторым эпизодам знаменитого романа Мигеля де Сервантеса Сааведры (1547–1616), где речь идет об интересующей нас теме. Так, в сцене, где друзья главного героя – священник и цирюльник – учиняют цензуру книгам его библиотеки, первый из них, противопоставляя итальянский оригинал поэмы Ариосто испанскому переводу («если… обнаружится, что он говорит не на своем родном языке, а на чужом, то я не почувствую к нему никакого уважения, если же на своем, то я возложу его себе на главу»), не без иронии замечает, что переводчику можно было бы простить даже незнание итальянского, «лишь бы он не переносил Ариосто в Испанию и не делал из него кастильца: ведь через то он лишил его многих природных достоинств, как это случается со всеми, кто берется переводить поэтические произведения, ибо самому добросовестному и самому искусному переводчику никогда не подняться на такую высоту, какой они достигают в первоначальном своем виде»[56]. А сам рыцарь Печального Образа, беседуя с неким переводчиком с итальянского языка и сожалея, что последний «не пользуется известностью в свете, ибо свет не умеет награждать изрядные дарования и почтенные труды», замечает: «Однако ж со всем тем я держусь того мнения, что перевод с одного языка на другой, если только это не перевод с греческого или же с латинского, каковы суть цари всех языков, это все равно, что фламандский ковер с изнанки: фигуры, правда, видны, но обилие нитей делает их менее явственными, и нет той гладкости, и нет тех красок, которыми мы любуемся на лицевой стороне, да и потом, чтобы переводить с языков легких, не надобно ни выдумки, ни красот слога, как не нужны они ни переписчику, ни копиисту»[57]. Впрочем, здесь же Дон Кихот делает исключение для двух переводов с итальянского (т. е. с «неклассического» в собственном смысле слова) языка, да и завершает идальго из Ламанчи свое рассуждение примирительным замечанием: «Я не хочу этим сказать, что заниматься переводами непохвально: есть занятия куда ниже этого, и, однако же, мы ими не гнушаемся, хотя и приносят они нам куда меньшую пользу»[58].

Пожалуй, наиболее развернутая аргументация, касающаяся данной проблемы, содержится в знаменитом труде виднейшего французского поэта XVI столетия Жоашена дю Белле (1522–1560) «Защита и прославление французского языка». Его позиция интересна и в связи с данной им оценкой роли переводов как средства обогащения родного языка – оценкой, довольно сильно отличавшейся от приводившихся на предыдущих страницах суждений, – и ввиду предпринятой автором попытки определить границы той пользы, которую могут приносить переводы.

Прежде всего, однако, следует оговорить, что Дю Белле (как, впрочем, и герои Сервантеса) отнюдь не подвергает огульному отрицанию значение переводов как таковых. Напротив, «защищая и прославляя» родной язык, он видит одно из достоинств последнего и в том, что на нем могут быть ясно и полно изложены все науки и представлены тексты, первоначально созданные на других языках, причем не только «классических» – греческом и латинском, но и «новых» – итальянском, испанском и других.

Однако далее, в главе с характерным заглавием «О том, что переводы недостаточны, чтобы довести до совершенства французский язык», Дю Белле настоятельно предостерегает своих современников от того, что можно было бы назвать «переводческой эйфорией»: «Эта столь похвальная переводческая деятельность не кажется мне, однако, единственным и достаточным средством, чтобы поднять наш язык до уровня других более прославленных языков… верные переводчики могут во многом помочь и облегчить положение тех, кто не имеет возможности заниматься иностранными языками. Что же касается выбора слов – части, безусловно, самой трудной, без которой все остальное оказывается как бы ненужным и походит на меч, еще не вынутый из ножен, – выбор слов, говорю я, по которому только и судят о достоинствах оратора… основывается на словах простых, распространенных, не чужд общим употребительным нормам, на метафорах, аллегориях, сравнениях, уподоблениях, выразительности и многих других фигурах и украшениях, без которых все речи и стихи становятся голыми, всего лишенными и слабыми. И я никогда не поверю, что можно все это хорошо усвоить при помощи переводов, потому что невозможно передать все это с той же грацией, с какой сделал это сам автор, тем более, что каждый язык имеет нечто свойственное только ему, и, если вы попробуете передать это на другом языке, соблюдая законы перевода, которые заключаются в том, чтобы не выходить за рамки, установленные автором, ваш перевод будет принужденным, холодным и лишенным грации… вот короткие доводы, заставляющие меня думать, что старания и мастерство переводчиков в иных случаях весьма полезное и способное научить разным вещам тех, кто не знает иностранных языков, не пригодны для того, чтобы довести наш язык до совершенства и, как это делают живописцы со своими картинами, как бы положить заключительный мазок, его мы все желаем»[59].