Не менее блестящие имена представляют ренессансную традицию греко-латинских переводов и за пределами Италии. Литературное наследие крупнейшего английского гуманиста, создателя знаменитой «Утопии» Томаса Мора (1478–1535) включает воссоздание на латинском языке поэтов так называемой греческой антологии, составленной в XIV в. византийским монахом Максимом Планудом, и перевод диалогов Лукиана; прославленный творец «Похвалы глупости» Эразм Роттердамский (1469–1536) также перевел некоторые диалоги Лукиана, трагедии Еврипида, сочинения Галена. Этот список легко продолжить.
Обращает на себя внимание одно чрезвычайно важное обстоятельство. Многие из произведений античных авторов, переводившиеся гуманистами, не только уже были переведены в предыдущую эпоху, но и – как, например, творения Аристотеля – считались в глазах представителей средневековой схоластики высшим авторитетом. Но, пожалуй, именно в подобных случаях особенно наглядно ощущается справедливость английского изречения: «Duo cum faciunt idem, non est idem» («Когда двое делают одно и то же, это не одно и то же»).
Прежде всего вспомним, что подавляющее большинство средневековых латинских версий произведений античных мыслителей носило, если можно так выразиться, косвенный характер, т. е. выполнялись они не с оригиналов, а с переводов же (в первую очередь арабских). Естественно, никакой адекватности, хотя бы в плане содержания, не говоря уже о присущей оригиналу форме выражения и особенностях стиля, речи быть не могло. Для деятелей эпохи Возрождения, чьим девизом стал известный лозунг «Ad fontes» («К источникам»), отказ от подобного метода передачи классического наследия представлялся первым шагом, знаменовавшим разрыв со схоластикой. Этот аспект переводческой деятельности ренессансных авторов отчетливо сформулировал упомянутый выше Леонардо Бруни: «Ибо когда я увидел, что книги Аристотеля, написанные на греческом языке изящнейшим стилем, по вине плохого переводчика доведены до смешной нелепости, и что, помимо этого, в самих вещах, и притом в высшей степени важных, много ошибочного, я взял на себя труд перевести их заново»[45].
Таким образом, гуманисты стремились не только к замене старых переводов новыми, более удачными, но и поставили перед собой задачу очистить античных авторов от позднейших «варварских» наслоений, противопоставив средневековому «Аристотелю с тонзурой»[46] подлинного Аристотеля, переставшего быть схоластом и возвращенного в лоно классической культурной традиции. Такое возвращение влекло за собой и возрастание интереса к другим представителям последней, подразумевающее отказ от однобокого (и к тому же извращенного) аристотелизма. «Спросите их, на чей авторитет опираются они, обучая своей пресловутой мудрости, – писал Бруни, имея в виду схоластов, – они ответят: «Философа», и говоря так, подразумевают Аристотеля… Так сказал Философ, говорят они, и противоречить им нельзя, потому что у них «Сам сказал» (Ipse dixit) как будто бы он был единственный философ и суждения его так бесспорны, как если бы сам Пифийский Аполлон изрек их в своем священном храме»[47].
Естественно, что в этой связи внимание деятелей Возрождения должен был привлечь другой крупнейший мыслитель античной эпохи – Платон. Возрастание интереса к нему также было связано с деятельностью византийца – философа-неоплатоника Георгия Гемиста Плифона (ок. 1360–1452). Во время пребывания во Флоренции в 1438–1439 гг. Плифон активно пропагандировал наследие Платона, дав мощный стимул распространению платонизма и образованию так называемых платоновских академий. Для истории перевода особую важность имела деятельность стоявшего во главе Флорентийской платоновской академии Марсилио Фичино (1433–1499), которого Никколо Макиавелли назвал «вторым отцом платоновской философии». Хотя платоновская традиция существовала и в средние века, но это, по существу, был платонизм без самого Платона: ведь в латинских переводах были известны лишь несколько его диалогов, к тому же имевших не слишком широкое распространение. Гуманисты же еще устами Петрарки провозгласили Платона знаменем борьбы со средневековой схоластикой. В первые десятилетия XV в. неоднократно переводились многие произведения древнегреческого мыслителя. Но именно Фичино, посвятивший несколько десятилетий переводческой и комментаторской деятельности, сделал достоянием западного мира полный корпус творений самого Платона и памятников античного платонизма. Прежде всего Фичино воссоздал по-латыни трактаты так называемого «герметического свода» – сочинений, традиционно приписывавшихся мистическому Гермесу Трисмегисту («Трижды великому»), а в действительности представлявших собой сборник произведений II–III вв. н. э., продолжавших платоновско-пифагорийскую традицию. В 60-х годах XV столетия Фичино завершил перевод диалогов Платона; позднее им были переведены сочинения неоплатоников – Плотина, Ямвлиха, Порфирия, Прокла, орфические гимны[48].
Кроме того, Фичино обращался и к христианской неоплатонической традиции. Он вновь (после средневековых версий Иоанна Скотта Эриугены и Анастасия Библиотекаря) перевел на латинский язык труды Псевдо-Дионисия Ареопагита и один из трактатов византийского философа XII в. Михаила Пселла. Таким образом было положено начало новому этапу в освоении европейской философией наследия Платона и его продолжателей, что оказало огромное влияние на дальнейшее развитие ренессансной культуры.
Естественно, что подобный расцвет греко-латинских переводов в эпоху Возрождения должен был повлечь за собой и стремление теоретически осмыслить стоявшие перед переводчиками проблемы. И здесь – как это наблюдалось во всех остальных областях духовной деятельности – взоры ренессансных авторов должны были обратиться к наследию, оставленному античной (древнеримской) традицией. Влияние последнего особенно ярко наблюдается в таких высказываниях гуманистов, которые затрагивают, если можно так выразиться, учебно-педагогический аспект перевода (имеется в виду роль, которую играет последний для выработки собственного «изящного стиля», т. е. как подготовительный этап к оригинальному творчеству. Здесь можно обнаружить почти дословные совпадения с суждениями римских авторов. Показателен в этом плане относящийся к середине XV в. трактат ученика Мануила Хрисолора – Баттисты Гверино, носящий характерное название «De modo docendi et discendi» («О способе учить и учиться»), где почти целиком воспроизводится рассуждение Плиния Младшего о пользе переводов с греческого языка на латинский либо с латинского на греческий: «Путем такого рода упражнений наилегчайшим образом сравниваются свойства языков и блеск их слов… Ибо многое, что легко ускользает от читателя, никоим образом не может быть пропущено переводчиком»[49].
А относящееся к более позднему времени высказывание еще одного выдающегося гуманиста – Эразма Роттердамского – заставляет уже вспомнить другого деятеля римской культуры – Квинтилиана: «Переводя греческих авторов, мы в немалой степени приумножаем изобилие нашей речи, ибо этот язык весьма богат мыслями и словами… Но еще полезнее состязаться с ними (греческими авторами. – Л.Н., Г.Х.), составляя парафразы. Очень полезно передавать прозой стихи поэтов и наоборот – свободную речь заключать в стихотворную форму, а также переливать одно и то же содержание в разные стихотворные размеры. Весьма помогает и попытка передать место, которое представляется наиболее стилистически насыщенным, и попытаться либо сравняться с автором, с которым мы соревнуемся, либо даже превзойти его»[50].
С другой стороны, в эпоху Возрождения начинают создаваться и специальные труды, посвященные теоретическим проблемам перевода, которые будут рассмотрены несколько ниже.
