Эти попытки всячески поощрялись и поддерживались проникшими в Россию германскими шпионами, которые умело играли на чувствах консервативно настроенных кругов, пугая их возможной революцией и предательством союзников. Ими распространялись слухи, что Англия планирует лишить Россию того, что ей было обещано в качестве «военного трофея»: оставить за собой Константинополь, а Дарданеллы, которые в случае успеха союзников должны были отойти к России, превратить в новый Гибралтар. Франция и Япония якобы были готовы поддержать в этом англичан, за что японцам была обещана «свобода рук» в осуществлении фактического захвата Маньчжурии. Эти слухи имели столь сильное воздействие на российские правящие круги, что на конференции союзников в Шантильи в ноябре 1915 г. российский представитель всерьез предложил отказаться от военных операций в районе полуострова Галлиполи[12].
Более того, осенью 1915 г. был сделан важный шаг, способствовавший российско-германскому сближению. Николай II вопреки своему мнению и под давлением императрицы и ее окружения сместил с должности Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, которого германский кронпринц называл «главной преградой на пути сепаратного мира», и взял командование армией на себя.
Несмотря на то что царь вопреки советам умеренно настроенных приближенных сместил своего дядю с поста Верховного главнокомандующего, летом 1916 г. русским войскам улыбнулась удача. Генерал Брусилов совершил замечательный прорыв в направлении Карпат, одержав победу, которая могла сравниться лишь с успехами, достигнутыми во время летней кампании 1914 г.
Австрийские войска растаяли «подобно тонким облакам над Бискайским заливом под напором бури, пришедшей с Атлантики»; однако потери русских войск были огромны, а когда подоспели срочно переброшенные на помощь австрийцам немецкие дивизии и закрыли прорванный фронт, наступление русских войск было остановлено; продолжение его было бессмысленно и чревато очень большими потерями. Брусилов пытался компенсировать потерями в живой силе отсутствие столь необходимых ему артиллерии и снарядов. В некоторых дивизиях винтовки были лишь у трех солдат из десяти, шедших в атаку. Ввиду нехватки снарядов, которые могли бы быть использованы для уничтожения заграждений из колючей проволоки, последние преодолевались по горам трупов убитых, сраженных огнем немецких пулеметов. Русские войска сражались с величайшим мужеством, однако эта операция, завершенная в сентябре 1916 г., была последним значительным успехом царской армии. Этот успех обошелся более чем в миллион солдатских жизней, а на смену подъему боевого духа пришло отчаянное до боли стремление к немедленному миру. «Мира и хлеба!», «Мира и хлеба!» – этот лозунг стал практически повсеместным[13].
Между тем стремящиеся к сепаратному миру с Германией правые не сидели сложа руки, и благодаря их усилиям произошло сбившее всех с толку событие, весьма характерное для крайне противоречивой политики, проводившейся в то время. В середине июля 1916 г., когда русские войска под общим руководством Николая II, занимавшего пост Верховного главнокомандующего, одерживали на фронте победы, был отправлен в отставку твердо стоявший на стороне Антанты и выступавший за выполнение союзнических обязательств министр иностранных дел Сазонов, а его полномочия стал выполнять концентрировавший в своих руках всю большую власть председатель Совета министров Штюрмер[14] – человек из близкого окружения императрицы и ставленник «Божьего человека» Распутина.
Назначение в такой переломный момент на пост министра иностранных дел откровенного реакционера, явно симпатизировавшего Германии и всегда выступавшего против союза с демократическими западноевропейскими государствами из-за опасения, что такое сотрудничество создаст каналы, по которым в Россию будут проникать либеральные идеи и взгляды, оказало очень сильное воздействие как внутри России, так и за ее пределами. Для гражданского населения и для армии замена Сазонова на Штюрмера была знаком того, что удаление из окружения царя последнего влиятельного человека, придерживавшегося умеренных взглядов, означает решение Николая II пытаться сохранить в неизменном виде существовавшую административную систему, насквозь пропитанную некомпетентностью и коррупцией, которая не могла обеспечить ни военных, ни мирное население элементарно необходимым для нормальной жизнедеятельности.
Представители Антанты в Петрограде восприняли новое назначение как серьезный удар по интересам союзников. «Я не могу иметь доверительные отношения с человеком, на слово которого нельзя положиться и который лишь руководствуется интересами личной выгоды и тщеславия, – писал о Штюрмере тогдашний английский посол в России Д. Бьюкенен. – Хотя его личный интерес и требует придерживаться внешнеполитического курса его предшественника, в душе он является убежденным сторонником Германии, настоящим германофилом». Французский посол Марис Палеолог еще более откровенно предупреждал свое правительство о возможности изменения внешнеполитического курса России. Он писал: «Мы должны быть готовы к тому, что детали наших секретных переговоров станут известны определенному кругу лиц, которые, в силу своей прогерманской ориентации, благодаря установленным через посредников связям с германской аристократией и финансовыми кругами, а также ненависти к либеральным взглядам и демократии уже приняли решение пойти на восстановление отношений и заключение мира с Германией».
Страны Тройственного союза также отмечали назначение Штюрмера как важное событие, но уже со своей точки зрения. «Он безусловно расположен к нам, – писал немецкий кронпринц. – Я рассматриваю это назначение как явный знак стремления начать мирные переговоры».
Будучи слишком хитрым и осторожным, чтобы пойти на открытый пересмотр прежней политики в отношении Германии, Штюрмер в то же время делал все от него зависящее, чтобы обеспечить российско-германское сближение. Он отложил опубликование соглашения между Россией и Англией, рассеивающего все опасения относительно английских планов в отношении Константинополя и проливов, а также манифеста по Польше, одобрение которого Сазонов буквально вырвал у Николая II за день до своей отставки. В немецких политических кругах возникло сильное убеждение, что вопрос о сепаратном мире явно стоит в политической повестке дня и помешать ему может лишь какая-то грубейшая, граничащая с несуразностью политическая или дипломатическая ошибка.
Однако именно такая ошибка, а точнее сказать, ошибочная линия вскоре и последовала. Немецкое Верховное командование было явно увлечено миражом того, как польское население пополнит армии «серединных империй», столь остро нуждавшихся в личном составе, и что польские солдаты пойдут в бой под командованием немецких офицеров. Поэтому оно выдвинуло идею провозглашения независимого Царства Польского под протекторатом Германии и Австро-Венгрии, как гарантов его независимости. Этот план был встречен резко отрицательно в немецких политических и дипломатических кругах; против него выступал и ряд сотрудников Генерального штаба. Однако немецкое Верховное командование, зачарованное радужными перспективами, порожденными его собственными заблуждениями, упорно продолжало проводить линию, которая перечеркивала все надежды на достижение мира. Штюрмер старался избежать публичных заявлений на эту тему (в том числе и потому, что план Сазонова предусматривал определенные территориальные уступки со стороны Германии и Австро-Венгрии), а Гинденбург и Людендорф, наоборот, громогласно объявляли, что в состав независимого Царства Польского войдут все территории, которые до этого входили в состав Российской империи. Маттиас Эрцбергер, активно выступавший за заключение сепаратного мира с немецкой стороны, считал, что подобное заявление по польскому вопросу было «настоящей политической катастрофой, похоронившей единственную возможность заключить мир».
