– На, деточка.

– Тош, я мартини хочу. Я никогда его не пробовала. Можно?

– Дурочка! Это все твое! Пей, сколько хочешь.

Гуля осторожно достала бутылку со стойки и легко отвинтила пробку. Сладкий сок вина полился внутрь легко и нежно, обволакивая горло легким привкусом хорошего вермута. Она пила и пила, не желая останавливаться. С каждым глотком ей становилось все легче и радостнее. Когда Тоха, смеясь, с чмоканьем, оторвал от ее губ бутыль, там оставалось уже совсем немного.

– Ну, как, масюша моя? Хорошо?

– Ох, хорошо, Тошенька, ох, хорошо. Дай я тебя поцелую, волшебник ты мой.

Она потянулась к нему мокрыми сладкими губами, и они стали целоваться. Долго и страстно, как никогда до этого.

Гуля потянула его вниз на пол. Стягивала с него телогрейку, пытаясь залезть внутрь, к теплому мужскому телу.

– Тихо, дуреха, тихо. Мы же с тобой воры. Тихо малышка, не шуми. Домой приедем, я тебя там до смерти зацелую.

Потом они пили еще, лежа прямо у стойки, и когда Гулькино мартини кончилось, она неожиданно прижалась к Тохиному боку и тихо заснула.

– От, ты блин, оказия!

Разбудить девчонку не было никакой возможности, и пьяный мужик, поразмыслив, решил везти ее домой на санках. Он вытащил Гулю из магазина и погрузил на самодельную «воровскую» платформу. Достал рюкзак и вернулся в магазин. Там он долго выбирал самое ценное. Самым ценным оказался коньяк, все тот же «Кизляр три звезды». Он наполнил коньяком вещмешок и с трудом взвалил его на спину. Две бутылки не влезли, и он сунул их в карманы. Забрал несколько банок тушенки и положил их в карманы Гулькиного полушубка.

– Эх, хорошо зашли! – Тоха достал бутылку, свернул ей голову и присосался к коньяку. Тот бодро вливался в нутро и согревал душу, – поехали, Гуляша, поехали!

Портнов поднатужился и, шатаясь, попер сани со спящей девушкой домой. Он был уже здорово пьян, но таки преодолел триста метров узкой лошадиной тропки и выехал на тракт – до деревни пять-шесть километров.

– Доедем, бля, где наша не пропадала!

Сколько раз останавливался Тоха, чтобы приложиться к своим бутылкам – не ведомо. Много.

А ветрище поднялся! Резкий – бил в лицо жесткими мороженными иглами, с силой втыкая их в кожу, словно в швейную подушечку. Руки мерзли, и глаза застилал сизый туман. Тупость наваливалась на усталое тело, и ноги переставали слушаться. Мужик брел, спотыкаясь на каждом шагу, и хрипло разговаривал со своей ношей.

– Гулька, дура! Скоро весна, поедем мы с тобою в Крым, в плацкарте, как люди. Продам люминий – и поедем. Там останемся. Буду тебя в море купать да в песочке валять. Девочка моя!

– Надо еще выпить, – Тоха опять вытащил бутылку и опять приложился к ней. Коньяк кончился, он пнул бутылку ногой, споткнулся и упал в сугроб. Выгребаясь из снега, он никак не мог встать – не слушались ни ноги, ни руки. Голова моталась и страшно хотелось спать, – Ничего, доползу, Гулька, мать твою!

– Хули ты в морду сыплешь, сука, – ругал он морозную крупу, роняя себя в очередной раз на дорогу, – дойду, бля, дойду! Хера вам!!! Портнов еще Гульку свою в Крым отвезет, ананасами кормить…

Наверное, было уже часов пять утра, когда он, придавленный рюкзаком, пал в сенях своего дома. Пьяный до безумия, усталый до бесчувствия…

Он не знал, что его Гуля, его мася, его девочка лежит сейчас в двухстах метрах от дома, свалившись с саней, и тихо спит, чтобы никогда больше не проснуться, замерзнув на стылом ветру в жестоком декабрьском морозе.

Он не знал, что потеряв ее на дороге, он потерял все. Потерял свою жизнь, свою надежду и лучше бы ему никогда не просыпаться. Ибо это было совершенно незачем и не для чего…Ничего исправить нельзя. Ни в жизни отдельного человека, ни в этом долбаном мире.

Черное ухо грязной камеры слышало много чего. Туда кричали и от боли, и от злобы, и от ненависти, и от голода, и от страха. Но никогда в это ухо не кричали так про Крым, ананасы и Новый Год, требуя от Господа Бога прощения и еще одну, новую жизнь.

– Гуля! Где ты, мася моя!

Было это давно, а, вроде, как вчера. В восемьдесят восьмом, по-моему, еще при социализме.

Дружок мой, Витька, выпросил у старшего брата старенький "Запорожец" или как их тогда ласково называли "Жопик" – синенький такой, чуть мятый, но живой... Выпросил, да и зажилил. Привык как бы...К чужому-то быстро привыкаешь.

Похрюкивал наш "Жопик", попердывал, но ехал... Девяносто по углическому «автобану», только так!

Мы на нем месяца два рассекали: осень, рыбалка, грибы, а мы р-раз и в лес. Не поверишь, проходимость такая, что до самого гриба доезжали, тапок не замочив. А застрянет, толкаем, чего нам двум бугаям – двадцатипятилетним.

Эх! Силенка-то была не та, что теперь! Хорошая была машиненка, дерьмо конечно, но хорошая...

Витек мне как-то и говорит:

– А поехали-ка, дядя Вася, на дальняк. В Вологду смотаемся. Двести километров... Как думаешь, доедет жопик до Вологды или нет?

А чего? Парни мы были заводные тогда. Доедет, говорю, отчего ж не доедет-то, поехали. И повод нашелся. Контрольные в институт отвезти – мы тогда в юридическом учились, на четвертом курсе.

Утром сели и поехали. Холмогорскую дорогу знаешь. Дорога, конечно, не сахар, – она и сейчас такая же. Но едем, блин, и даже кайф пытаемся испытать! Погода хорошая, конец октября, тепло более-менее, и солнышко ласково светит. Красота!

К двенадцати причалили к институту. Деканат на обеде. К часу сдали контрольные. Домой, Витек?

И тут он молвит:

– А давай, братан, в Череповец съездим? – И жалобно так на меня смотрит. Знает, собака, что не устою я перед его просьбой. Ведь в Череповце девушка у него живет, Ирка. Красавица, умница, отличница. В суде работает. Знает Витька, что не смогу я ему отказать, потому что когда-то, на втором курсе, сам же их и познакомил. И с тех пор сохнет парень по ней, и снится она ему в эротических снах. Вроде как крестный я получаюсь.

– А сколько до Черепа-то?

– Да, рядом тут – мнется Витек.

– Ну, сколько? Пятьдесят-семьдесят?

– Ну... где-то так.

Ну, говорю, поехали. – Только учти, мне утром к семи на завод.

Выехали за город, на указателе – сто тридцать километров. Обманул, зараза! Так как возвращаться – дурная примета, едем дальше. Жопик наш слегка всхлипывать начал. Перегрелся. Постояли – остудили. Витек даже попонкой его обмахивал, как веером. Лебезил, вину заглаживал.

Часам к четырем прибыли в Череповец. А погода тем временем стала портиться, дождь зарядил. С трудом нашли Иркин дом, и наугад – звяк в дверь! Что сотовый, что сотовый?! Да не было тогда ни сотовых, ни вообще ничего не было. Даже целых телефонов-автоматов не было. При коммунизме ведь жили, молодой человек...

А Ирка-то и дома! Обрадовалась вроде, хотя и совершенно обалдела. Гости, блин, незваные да нежданные. Ведь у них тогда с Витькой только ухаживания были и больше ничего. Вроде и не целовались еще ни разу.

Посидели, попили чайку, поболтали. Времени полседьмого, за окном темнота. Толкаю Витьку ногой – поехали, гад, домой. Еще триста пятьдесят километров впереди. А тот размяк, чаю натрескавшись, мурлыкает котом на диване. И Ирка такая добрая, чуть ли не оставайтесь. А мне утром на работу – я тогда на моторном испытателем пахал. Не забалуешь!

С трудом оторвал уже очень теплого напарника и силком усадил за руль. Ирка вышла нас проводить и даже чмокнула Витюху куда-то между глаз. Он и так-то особым умом не блистал, а тут совсем стал розовым, мяконьким и полностью поглупевшим. Сдуру поехал не в ту сторону. Долго мы еще по Черепу блудили, пока на вологодскую трассу не выехали.

А погода все хуже и хуже. Ветрище, дождь хлещет, холодно стало до жути. Печка в жопике бензиновая, жрет топлива столько, что лучше не надо. Печку не включишь – стекла потеют. Надо окна открывать, а там снег с дождем. Вот так вот и отправились в обратное путешествие.