Он улыбнулся, вдохнув всей грудью свежий утренний воздух, еще не изнасилованный автомобилями и прохожими, и отправился в комнату.

7.25. В зале стоял неприятный запах, как будто не проветривали здесь уже несколько суток.

– Ах, вот ты где, злодей! – Александр ласково потрепал за холку огромного рыжего кота. Тот благодарно замурлыкал. Еще шаг, и Александру показалось, что в комнате определенно что-то не так, словно произошло нечто, и это нечто от него тщательно скрывают. Скрывают?

Непроизвольно его взгляд упал на полированную поверхность стола, обычно не занятую посторонними предметами. Обычно, но только не сегодня.

Ему стало дурно. Рамка… Закружилась голова. Черная рамка с красной перевязью… Он пошатнулся, все поплыло перед глазами. Фотография… Пол провалился и…

…Царское Село. Наташа. Двор. Бенкендорф. Петербург. Балы. Долги. Тараканьи бега. Барон. Дантес. Травля. Честь. Кровь, кровь, кровь. Ночь в бреду. Что это?

Снегом сеющий ветер, будто бледный конь, пронесся, распустив волной густую гриву и непомерно долгий хвост.

Вслед за ним – еще конь с опустошенными глазами. Несущийся конь еще.

За ним – еще. Целый табун умчался в ночь, исчезнув в зияющих провалах неба.

И снова – кони. И метель хлещет их своими седыми крыльями, миру конец возвещая. И стонет метельная ночь могильным, морозным дыханьем. А вдали тихо плачет Надежда:

– Вы мне придумали сердце…

А Сердце:

– О, Господи!

«Каменский? Лорка? Не знаю, но помню. Нет: знаю, но забыл»

7.30. Фотография… Пол…

И тут он проснулся. Диктор повторил время.

7.30. Александр хотел, было, напиться воды, но не смог дотянуться до стакана. Где-то в ногах вновь замурлыкал кот. Послышался звук отворяемой двери. Александр окликнул вернувшуюся жену, но не услышал собственного голоса.

7.35. Жутко болела правая рука. В отчаянии он шарахнулся к коридору, но не смог сделать ни шага. Он с трудом сфокусировал свой взгляд на книжной полке напротив.

Вольтер… Байрон…

7.40. «Почему я не могу шевельнуться?» Александр вспомнил о недавнем фотографе и скорчил невеселую гримасу: «А мы неплохо рифмуемся – Саша… Наташа…»

Она вошла, спутав все его мысли…

– Что с тобой? – спросил он, но она не ответила.

Она молчала. Растрепанные волосы, фиолетовые мешки под глазами – сегодня она была похожа на истерзанную Жанну Д'Арк, побежденную Еву Браун кисти последнего художника обреченной эпохи. Нездоровый, очень нездоровый румянец выдавал ее страшное состояние. И все же это была она… Приблизившись к Александру, Наташа дрожащей ладонью погладила его по шершавой щеке и негромко всхлипнула. Александр попытался утешить ее, но тщетно. Николай Чудотворец печально, понимающе кивнул ему с иконы, висящей напротив, и беспомощно развел руками. Опоры рухнули, разверзнув бесконечную вечность. Вечность закашлялась и затихла. Он вспомнил все. И сделал шаг к своей последней войне:

с черным и белым, с крестиками и ноликами;

с беспечными вакханками и Дантесом;

с мальчиком и его пальцем;

со спящей царевной и Черномором;

с ворошиловскими стрелками

и литовскими биатлонистками…

С самим собой.

7.46. Наташа, ангел мой!

Готов тебе в забаву Я жизнь отдать!

Люди в черном, пришедшие в тот морозный январский вечер к этому дому на Мойке, в недоумении столпились у входа.

Наташа не открывала, хотя стучали непрерывно.

– Может, отошла куда? – удивлялись одни.

– Надо бы милицию вызвать! – советовали другие.

Какой-то старенький майор-отставник, весь в орденах и медалях, спешно отправился к соседям звонить «01», да так от них и не вернулся – прихватило сердце.

Когда, наконец, взломали дверь, в большой комнате обнаружили Наташу, лежащую без чувств у старинного дивана. Доктор нащупал пульс.

– Слава Богу, с ней все в порядке! Утомилась, переволновалась… Это бывает.

Доктор удовлетворенно оглядел собравшихся. О подол его белоснежного халата заискивающе терся огромный рыжий кот. Яркое зимнее солнце залило всю комнату неестественно-потусторонним светом, а на столе – за накрытым корочкой хлеба граненым стаканом – стояла фотография в черной траурной рамке.

И фотография была пуста.

Никогда еще утро не казалось ему таким безмятежным и чистым. Не ныла поясница, не болела голова – это его несколько встревожило. Он перевернулся на бок и столкнулся – глаза в глаза – с ненавистным Розенбаумом, хлопчато-бумажно улыбающимся не только уголками стремительных губ, но и сверкающей лысиной.

– Привет.

Скользнул взглядом выше – бархат загорелой шеи, четкий рельеф подбородка, разлет тонких бровей, ровная золотистая челка…

– Где твои очки? – потягиваясь, спросил он.

– Мне они больше не нужны, милый, – на мгновение зависла над ним, потерлась кончиком носа о его щеку и упорхнула на кухню. Он кубарем скатился с кровати и к превеликому удивлению не обнаружил в комнате – на полу и журнальном столике – следов вчерашней попойки: ночь! три «Анапы»! две! дымок «Camel»… один… пуск… Вспышка…

– А дальше? Дальше я уснул!

Он взглянул на часы и едва не подпрыгнул от неожиданности – проспал! «Уже час, а я все дома. Впрочем, работа не волк…» Он наспех умылся («Наконец-то дали горячую воду!»), натянул выглаженные брюки, надел свежую рубашку. Заглянул на кухню. Жена указала на дымящуюся чашку:

– Пей, остынет ведь, – и сама сделала глоток.

Что-то новое неуловимо сквозило в ее поведении. Он принюхался – другой запах на кухне. Взглянул на обои – возникло ощущение, будто их только что поклеили. И впервые журчащий из магнитофона Розенбаум совсем не раздражал его.

– Сегодня задержусь… Что бы выдумать насчет опоздания?

– А ничего не выдумывай. Никто и не спросит.

– Как это? – удивился он.

– Да так… Ладно, иди, но все-таки не задерживайся, мы ведь вечером ждем гостей!

Он кивнул, не понимая, о каких гостях идет речь, и вышел, обещав быть к семи.

Выйдя из подъезда, он вспомнил, что еще вчера этот чертов лифт не работал, а на первом этаже перегорела лампочка. «Неплохо бы похмелиться», – подумал он, считая наспех ссыпанную в карман мелочь.

У павильона толпились люди. Он приблизился, спросил, указав на лежащего под деревом парня:

– Что, напился?

– Нет, – несколько пар насмешливых глаз уставились на него. – Просто человеку хорошо стало.

– А-а, – протянул он и передумал пить.

В первом же подошедшем троллейбусе было несколько свободных мест, что обычно редкость, и он плюхнулся в заднее кресло, удовлетворенно отметив про себя, что в обеденное время ездить на работу куда приятнее, чем по утрам – ни давки, ни настырных контролеров. Только он об этом подумал, как к нему подошла полная женщина и неправдоподобно вежливо сказала:

– Ваш билетик…

Он полез было в карман за мелочью, но контролерша остановила его, легонько коснувшись плеча.

– Нет, что вы! Я вовсе не то имела в виду. Вот ваш билет! – и протянула ему крохотный желтый листочек с синими буквами. – Странный вы…

Он виновато уткнулся глазами в билет и, когда она отошла, выглянул в окно: по Чернавскому мосту маршировали пионеры, на водохранилище белели надутыми парусами яхты, золотился песок на берегу… Стоп! «Почему пионеры? Может, скауты какие?!»

Он оглянулся. Красные галстуки быстро удалялись.

Легкий вздох. Прозрачная сизая дымка над водой. Шум мотора. И удивительно чистый воздух – в этом месте всегда пахло навозом.

– Наваждение какое-то, – вслух сказал он, озираясь по сторонам, не услышал ли кто.

Но каждый был занят своими делами.

Боже! Какие могут быть дела в троллейбусе?! Газеты да пустая болтовня. Сидящая у средних дверей цветущая пожилая дама невозмутимо вязала носок, а девочка лет пяти на задней площадке укладывала в маленькую розовую коляску куклу Барби.