– Знаете, Анатолий Васильевич, – размышлял начальник местной культуры Евгеньев, вальяжно сидя в кабинете Воинова и потягивая горячий ром. После премьеры ему особенно хотелось пить, – в чем ваша беда? Все, конечно, здорово, не поймите меня превратно, но вы не до конца прочувствовали завещание, оставленное Герингом. Он писал: «Однажды искусство может выстрелить!» Вы – молодец, вы выстрелили, нохолостыми, так сказать.

– Вы что же, Емельян Палыч, хотите, чтоб я вышел на сцену перед сеансом и расстрелял публику из браунинга?

– У вас есть браунинг? – встрепенулся Евгеньев. – Похвально. Но нет, я не хочу, чтобы вы уподоблялись тому недоумку из «Sex Pistols», который устроил пальбу в театре. Я хочу, чтобы за вас это сделало кино – научите его стрелять!

– Но, Емельян Палыч… У нас отличные задумки на ближайшие недели: «Столкновение с бездной», «Осада», «Вирус», «Мумия»…

Евгеньев пристально посмотрел в бегающие глазки Воинова, взял его за подбородок и, вплотную приблизившись к его лицу, произнес:

– Чаплин тоже не любил, когда стреляют. Считал это неинтеллигентным и излишне шумным. Поэтому и выступал против звукового кино. Дерьмо! Евгеньев заржал своим густым неровным басом. Воинов тоже засмеялся, весьма озадаченный высказываниями начальника местной культуры. И когда тот удалился, Воинов долго еще размышлял над мрачным завещанием Геринга.

Последующие недели в Воронеже промчались под знаком «Люксора». На трех премьерах жертвами страстей пали трое:

– журналист Лев Сергеев, «подцепивший» странный вирус на теплоходе «Александр Волкофф» и ушедший с премьеры с чемоданом, до краев набитым медикаментами – от аспирина Upsa до противозачаточных таблеток;

– доярка из Семилук Элеонора Свиблова, уехавшая домой с шишкой на лбу («Столкновение с бездной» обернулось для нее легкой травмой), но щедро одаренная гостинцами от царя морского Посейдона – надувной резиновой лодкой ценой в 5 тыс.руб. и бесценным спасательным жилетом с пристегивающимся «поясом верности»;

– электромеханик Н., устроивший настоящий скандал во время демонстрации «Мертвеца» Джима Джармуша – представителю вымирающего рабочего класса очень не понравился подарок, полное собрание сочинений Вильяма Блэйка, на русском и английском языках, и что больше всего его возмутило – так это собственноручный автограф классика на титульном листе первого тома.

– Блэйк умер! – кричал возмущенный электромеханик, давая понять, что он отлично знаком с американской поэзией. Обильные цитаты так и сыпались из него, но лишь усугубили дело: его вытурили из «Люксора», когда сообразили, что досмотреть фильм до конца уговорить его не удастся. А книги сожгли прямо на сцене – к восторгу Евгеньева.

– Ура Герингу! – шептал возбужденный до неприличия начальник местной культуры, уверенный в том, что все это заранее подстроеноВоиновым. – Да здравствует Джармуш! Вива «Sex Pistols»! Рот-фронт!

– Нина, я хочу, чтобы при продаже билетов на «Синдром» осуществлялся фейс-контроль, – Воинов хмуро осмотрел подчиненных. – Господин оформитель, я же просил на афише поместить женское лицо, окровавленное женское лицо. А это что?

Воинов потряс в воздухе измятым анонсом предстоящего фильма. С бумаги обреченно взирал на мир обычно глумливый Том Кречман; его разорванный рот был наполнен словами:

ТЮРЬМА ДУХА И ВСЕДОЗВОЛЕННОСТЬ ПЛОТИ!

– Не молчи.

– Перед тем, как рисовать оригинал-макет, я, естественно, просмотрел матрицу: окровавленным должен быть мужчина, – попытался защититься дизайнер Образцов.

Воинова передернуло.

– Тупые скоты! Я не стану объяснять, почему на афише должна быть женщина. Я приказываю: женщину на афишу! И мое слово – закон. Нет для вас другого закона. Повторяю, Образцов: мне нужна баба! И не воруй слоганы у Грымова – он нам не товарищ.

Нина впервые за четыре года работы видела босса таким раздраженным. Сославшись на недомогание, она спешно покинула планерку, напомнившую ей одну из сцен Фассбиндера в застенках гестапо.

Воинов, закончив пытать дизайнера, уставился на заоконных конквистадоров у «Рубина». «Интересно, – подумал он. – Как же успокаивался дедушка?»

Когда все покидали кабинет, Воинов остановил Феликса, худого, длинного и прыщеватого заведующего отделом маркетинга.

– Феликс, ты знаешь, что такое синефагия?

Тот покосился на настенных Люмьеров, чувствуя в вопросе какой-то подвох.

– Нет.

– Это древнее слово, правильное. Доподлинно – пожирание кино. Ну, знаешь, когда смотришь все подряд, без разбора… Всеядность.

– Я вашу мысль понял, Анатолий Васильевич, – Феликс позволил себе расслабиться. – Вы хотите, чтобы наши зрители лучше и больше кушали. Но мы хорошо их кормим. Я даже считаю, что цены на фирменное блюдо, на премьеры, можно поднять до трехсот рублей.

– Поднимай, Феликс, поднимай. Правда, не о том я сказать хотел.

– О чем же, Анатолий Васильевич?

– Да так… Никак не могу в толк взять, что эти древние египтяне, эти проклятые синефаги, подразумевали под словом кино…

– Что-то вроде движения.

Воинов задумчиво посмотрел на Феликса:

– Ну а ты-то сам видел «Синдром Стендаля»?

– Конечно.

– И что скажешь? Потянем на триста?

– С «Синдромом» только на двести. Хотя, если обставить как следует…

– Некогда обставлять – даже афиши запороли.

– Анатолий Васильевич, это плохой фильм, – зав воодушевился. – Полтора часа кряду старик насилует сумасшедшую девушку, а затем она полтора часа убивает его. Чушь.

– Ну, тогда я не буду глядеть. Знаешь, посмотреть плохой фильм – все равно, что в вечность пукнуть!

Феликс залился застенчивым детским смехом.

Воинов отвернулся.

– Это не я сказал, это Раневская…

А наутро был готов новый проект афиши. Красным по черному:

И искусство выстрелило, но выстрелило оно спермой. В отдельно взятом городском кинотеатре. Изнасилованная девушка лет двадцати, придя в себя, рассказала в отделении милиции на Чайковского, что примерно в середине фильма она почувствовала легкий укол в левую руку чуть ниже локтя. Непроизвольно взглянув на соседа, сидящего слева, отметила его пугающую внешность.

На вопрос стража порядка, в чем же заключалась эта пугающая внешность, девушка ответила:

– Я могла видеть лишь профиль мужчины, и в этом профиле недоставало одной существенной детали – у него не было носа!

То, что происходило дальше, она помнила смутно, хотя уверяла, что чувствовала все – страх, боль, унижение, – но ничего не могла поделать, словно была парализована.