Внутренняя политика Елены Глинской также отличалась большой активностью. Подобно княгине Ольге, основавшей в Х в. немало новых поселений, Елена Васильевна отдала приказ о построении городов на литовских границах, о восстановлении Устюга и Ярославля. В богатую Московию потянулись эмигранты из других стран; только из Литвы выехало 300 семей.

В годы правления Елены Глинской началось и проведение так называемой «губной реформы». Если деятельность городовых приказчиков, появившихся на рубеже XV – XVI вв., затрагивала в основном военно-административную сферу, то губные старосты становились судебными исполнителями (им передавались изымавшиеся от наместников дела о разбоях и воровстве). Губные старосты также были выборными лицами из местных дворян. В помощь им избирались старосты, сотские и «лучшие люди» из крестьян и посадских людей. Это было еще одним ударом по наместникам и волостелям, и в то же время усилением «снизу» формирующегося сословно-представительного государства.

Но это все было настолько скучно и неинтересно – ни заговоров, ни войны, ни, на худой конец, таинственных младенцев. Старица Софья, в миру – великая княгиня Соломония – затихла в своей Суздальской обители, никак не напоминая о себе нынешней государыне. Маленький царь Иван рос, как говорится, не по дням, а по часам, а младшенький, Юрий, оставался всецело на попечении мамок и нянек, поскольку болел непрерывно и только раздражал Елену свои невнятным писком.

И еще ее раздражало то, что Иван Овчина-Оболенский накрепко привязался к маленькому великому князю. Учил его ездить верхом, стрелять из лука и драть вожжами нерадивых холопов. И даже лазил вместе с московским государем на высокие липы – разорять грачиные гнезда. Понятно, что любил его мальчик немерено и только что не бегал за своим старшим другом, как собачонка.

А власть – она ведь кружит голову сильнее любви. Уже и полюбовник Елене Васильевне стал не нужен, да как от него избавиться? В темницу не посадишь, на войну не ушлешь – не ведет московское княжество никаких войн, в мире, да довольстве живет. Вот и приходилось Елене чуть ли не ежедневно стискивать зубы и привечать своего «сокола ясного». Но уже бродили в ее красивой головке мысли отправить ненаглядного послом куда-нибудь подале. Вот лето наступит…

А пока наступала весна, заканчивался Великий Пост. Пасха в том году была ранней, на середину апреля выпадала, до Страстной недели – рукой подать. Потому не пила государыня вина, не ела скоромного, только в одном строгий пост нарушала: каждое утро подавали ей творог и ела она его с солью. Так еще с детства, с отчего дома привыкла, хотя никто, кроме нее, к этому блюду не притрагивался – чуднО было. Творог с медом хорош, со сметанкой…

В то утро Елена вышла в первой трапезе выспавшаяся, веселая, даже приказала старшего сыночка привести, чтобы вместе позавтракать. Придвинула к себе мисочку с творогом, круто присолила, взяла в рот первую ложку и… сморщилась. Горчил творог.

– Уберите, – приказала она девкам. – Не стану есть.

– И я не стану! – радостно закричал Иванушка, колотя ложкой по столу. – И я не буду, коли матушка не кушает!

– Еще как будешь, – погрозила ему перстом Елена.

Придвинула снова миску, через силу проглотила пару ложек. Нет, горький был творог, так и стояли его комки поперек горла. И голову точно железным обручем стянуло.

– Неможется мне что-то, – прошептала она. – Лекаря позовите…

Всю неделю в церквах шли службы, священники и монахи денно и нощно пели псалмы за выздоровление пресветлой государыни. Немецкие лекари, призванные к Елене Васильевне, только руками развели: отравили, спасти невозможно. Теперь только сон и покой, глядишь, проживет государыне на пару дней дольше. Но и только.

Навзрыд рыдал у постели умирающей князь Овчина-Телепнев, горько плакал малолетний государь Иван. Но Елена уже никого не узнавала, почти все время была в забытье, только иногда приходила в сознание и просила клюквенного киселя. А потом и вовсе по-литовски бормотать стала, точно русскую речь забыла.

И действительно, виделся ей отцовский замок в Ливонии, слышались звуки музыки, по каменным плитам большой залы скользили в танце нарядные пары… Скакала она на аргамаке по окрестностям, дышала полной грудью, мечтала о счастливой любви, о свадьбе с заморским принцем… Все ушло, как вода в песок, точно и не было.

– Сына позовите, – вдруг внятно промолвила государыня. – Увидеть его хочу… в последний раз.

И тут взгляд ее застыл окончательно.

Московскую государыню похоронили на Благовещение. С самого утра вдруг повалил густой снег, засыпав все вокруг и накрыв белым саваном уже пробившуюся траву и первоцветы. Однако московиты проводили свою государыню в последний путь чуть ли не всем городом, пусть и «литовка», она давно стала для них своей, мудрой и милостивой правительницей, надевшей узду на алчных и своевольных бояр и давшей простому люду свободно вздохнуть.

Снег лежал восемь дней, точно природа скорбела вместе с людьми. А на девятый день на двор к князю Ивану Овчине-Оболенскому всем миром ввалились бояре в сопровождении вооруженных дружинников. Первым шел Василий Шуйский.

– Стало быть, на девятый день пришли? – встретил их на крыльце хозяин.

– Нешто ты, Ванька, думал, что я стану сорочин дожидаться? – усмехнулся Шуйский. – Полюбовницу твою, гадюку литовскую, зарыли… Собирайся и ты теперь.

– На погост, что ли? – усмехнулся в ответ князь Иван.

– В гости. Любил ты со своей зазнобой людишек в подземелье саживать, вот теперь и сам там посидишь… охолонешься.

«…И посадиша его в палате за дворцом у конюшни, и умориша его гладом и тягостию железною», – пишет летопись.

Через полгода, по случаю своей свадьбы, князь Василий Шуйский приказал накормить и напоить всех узников «от его стола». Ивану Овчине-Телепневу принесли сдобный калач и огромный кубок с вином. Но на сей раз Шуйский не прибег к яду: задремавшего после необычной сытной и хмельной трапезы князя Ивана удавили железной цепью…

Через пятнадцать лет царь Иван Васильевич Грозный отомстит боярам и за смерть матери, и за гибель своего любимца. Страшно отомстит: зальет кровью всю землю русскую.

А началось-то все с прекрасных синих очей юной литвинки, волею судьбы попавшей в Московию.

– Ну, что стала, как пень лесной? Сказано тебе: пошла вон. Завтра в Углич отъедешь и будешь там жить, пока чего другого не повелю. Ступай!

Царица Мария Федоровна, в девичестве – Мария Нагая, считавшаяся первой красавицей на Руси, отвесила супругу поясной поклон и повернулась к двери. Лебедушкой выплыла из царевой опочивальни, сама не понимая, грустить или радоваться внезапной опале. Была она седьмой супругой государя Всея Руси Ивана Васильевича Грозного и ведала, что ни одна из ее предшественниц своей смертью не умерла.

Так, может, оно и к лучшему – в Углич-то? Подальше от немилого грозного супруга, от страшных палат кремлевских, от боярских хитроумных интриг. Не в монастырь, чай, постригают: отсылают, да не одну, а с сыночком любимым. В Угличе-то говорят – красота, тишина, благолепие…

Она только успела добраться до места своей почетной ссылки, как ее нагнала весть: скончался Иван Васильевич, преставился в одночасье. Но овдовевшая царица в Москву так и не вернулась.

Ивану было семнадцать лет, когда родственники да ближние бояре решили его оженить. Хотели устроить традиционный смотр невест и уже огласили приказ: всем боярским дочерям быть в Москве в особом дворце, а кто посмеет девку утаить, тот казнен будет. Повезли бояре красавиц в Первопрестольную, да только зря: царь уже выбрал себе супругу, свою ровесницу, Анастасию Романовну Захарьину-Кошкину.

Наверное, это была та самая любовь с первого взгляда, о которой так много говорят и пишут и в которую мало кто верит. Может быть, сама Анастасия полюбила Ивана только тогда, когда он уже стал ее мужем. Не могла не полюбить, боярышня была воспитана в строгих правилах. Но Иван-то Васильевич как свою «голубку» узрел, так после никакой другой женщины и видеть не желал.