– А, ты об этом? Так некогда мне. Последний месяц выдался – мама не горюй! Я забыл даже когда спал в пижаме. А деньги получаю как все – терапевты, хирурги.

– А что такое «Приложение»?

– Это клятва служить людям на Границе. Спасать их, пытаться вытащить. Быть бескорыстным.

– И у тебя получается?! – вскричал я.

– На 80%. Если точнее, – примерно на 40. Вытаскиваем ведь с двух сторон. Около половины «клиентов» попадают ТУДА. Но это тоже моими стараниями.

– Как ты это делаешь, – ты ведь меня не лечишь?

– Откуда тебе знать, – усмехнулся Сидоров. – Мы ведь после клятвы учимся еще. Изучаем другие способы излечения. – Он нарисовал своей сигаретой некую неопределенную фигуру в воздухе. – Каждый пациент, Толя, отнимает частичку моей жизни.

– Почему же ты дал клятву? Какой тебе прок?

Сидоров засмеялся, заблестев белыми зубами и красиво откинув голову.

– Если бы я думал о пользе для себя, то меня бы не выбрали. А награда, – задумчиво сказал он, – это знание, которое несет покой.

– И много таких как ты?

– Выбирают много, а остаются единицы.

И так мне Паша стало завидно и так горько за свое ничтожество. Другие люди такие дела делают, а я…

– А мне у вас служить нельзя? – спросил я.

Сидоров задумчиво посмотрел на меня и сказал:

– Я спрошу».

– Ну и что, взяли тебя?

– Взяли, – скромно сказал Толя.

– Ну и чем ты занимаешься?

Толик стал мяться, – он то открывал, то закрывал рот, не решаясь заговорить, краснел, опускал глаза. Я несколько минут наблюдал за этим, а потом нетерпеливо спросил:

– Ну?

– А ты не испугаешься? – произнес друг, застенчиво посмотрев на меня своими голубыми глазищами.

– Тебя или информации о твоей деятельности? – попытался я сострить.

– Понимаешь, Паша, – произнес он в своей манере, – меня летающим видят только те, кто должен трагически погибнуть.

Мне стало очень неуютно, показалось, что все вокруг пошатнулось и поплыло.

– Так что, я…

– Нет, – я тебя уже выдернул, – это и есть моя работа. С крыльями ты меня уже не увидишь.

Наблюдая за изменениями моего лица, он спросил:

– Когда ты увидел, что я лечу, кто еще за мной наблюдал?

– Только я… Постой! Тебя видел малыш!

– Ну да, так и есть. Провод вот-вот должен был упасть – ты и мальчик должны были погибнуть.

Летающим я его больше, действительно, не видел, а через короткое время переехал в другой город. Так сложились обстоятельства. Но не только поэтому. Очень трудно было постоянно украдкой взглядывать на небо, боясь увидеть летящего Толю.

Связь между нами давно утеряна, лишь иногда я читаю в интернете, что кто-то видел летящего то ли ангела, то ли огромную птицу. Каждый раз я радуюсь, что мой друг на посту и не дает некоторым людям случайно оступиться и преждевременно упасть за грань.

Несколько лет в молодости я работала в библиотеке. Пришла туда, окончив библиотечный факультет по распределению. Вначале была полна энтузиазма, а потом работа мне разонравилась. Это произошло, когда я перечитала все, нравящиеся мне книги. Я поняла, что на библиотечный факультет меня повлекло не библиотечное дело, а близость хороших книг, которых достать в то время было трудно. Также моя напарница, в то время женщина лет за 40, портила мне настроение своим равнодушием и даже отвращением к работе.

Ее звали Раиса Ивановна, и она была, что называется, «моль», только не белая, а серая. Серые с проседью «кудри» неопределенной длины, несколько вытянутое костистое лицо, какие-то бежево-серые брови и глаза стального цвета. Носила она бледные платья, а может, оно было одно, так как мне вспоминается худший оттенок бежевого цвета. У нее постоянно был насморк в различной стадии, и она утиралась комком носового платка, который прятала в рукав.

Когда я появилась в библиотеке и развила активную деятельность, она была недовольна, но реагировала как гусеница, которую потревожили, и она поднимает верхнюю часть туловища, пытаясь определить источник беспокойства, а потом медленно уползает. Так и Раиса Ивановна: вначале морщилась и фыркала, а затем облюбовала себе место в углу за стеллажами и практически ничего не делала.

Так как я дала ей возможность приятного времяпровождения, она стала поглядывать на меня благосклонно и даже ласково. Бывало, что Раиса Ивановна тихо смеялась, слушая меня и наблюдая мою деятельность. Но вообще она была очень вялой, бледной, и я однажды с прямотой молодости спросила ее: она больна или у нее что-то случилось?

Она смешалась и даже покраснела:

– А что, я так выгляжу? – наконец спросила она.

– Ну, вы бледная, усталая, в глазах у вас нет огонька. Вон тетя Даша (наша уборщица) старше вас, а глаза блестят, даже, можно сказать, шныряют как буркалы, полы моет как зверь, огород у нее, внуки.

Раиса Ивановна посмотрела на меня и сказала:

– Знаете, Лариса (это я), я действительно слаба, и давно. Моя жизнь довольно странная. С детства. Вначале я этого не понимала, но потом увидела, что в жизни других людей все происходит по-другому. Например, моя первая любовь случилась при весьма непонятных, даже загадочных обстоятельствах. Эта любовь была сильной как болезнь, и я так и не выздоровела. Короче, я думаю, пришло время рассказать обо всем.

Я с удовольствием приготовилась слушать: за окном пасмурно, моросит дождь, на дереве у окна шевелятся несколько ржавых корявых листьев, посетители в будни приходили в основном после пяти.

«Я училась в третьем классе, жили мы в закрытом военном городке летной части. Однажды зимой мы гуляли с одноклассницей. Это был январь, каникулы. Гуляли вместе случайно, до этого мало общались. Звали ее Аля Оршанская. Мне было с ней скучно и неинтересно, но потом она сказала, что покажет мне «секрет». Я была заинтригована, потому что «секреты» в основном делались летом. Рылась ямка нужного размера, и туда клались цветы, фантики и др., и все это закрывалось стеклом. Осколок должен был быть довольно крупным – либо плоским, от оконного стекла, либо выпуклым от бутылок. Потом он закапывался, помечалось место и показывалось только самым доверенным лицам. «Показ секрета» мог означать предложение дружбы. Но секрет в снегу?

Однако Аля повела меня в подъезд, закрыла дверь и прильнула, как мне казалось, к щели. «Посмотри», – сказала она. Я наклонилась и стала смотреть. Подъезд закрывался не плотно, и в щель я видела снег, гуляющих мальчишек. Я уже собиралась выяснить, что же необычного в том, чтобы смотреть на двор в щель? Но мое небольшое перемещение привело к потрясающему эффекту: я увидела кадр в цвете – это было поле – либо пшеницы, либо ржи, а перед ним тропинка. Вероятно, был ветер, потому что пшеница качалась. Нужно сказать, что в то время цветного телевидения в обозримом пространстве не было. Я спросила ее – что это. Она спокойно ответила: «Картиночки». Затем она стала смотреть сама и пугала меня, говоря, что видит черепа и скелеты. В тот день я больше не решилась посмотреть. Когда я спросила, где расположены эти картинки, она сказала, что там, где дверная ручка прикрепляется к двери. Ручки старые, шатаются, и поэтому там образуется щель.

На следующий день я с нетерпением выбежала во двор, зашла в подъезд и стала смотреть. Передо мной проплывали различные пейзажи, очень красивые, и, разглядывая их, я не заметила, как замерзла, руки окоченели, кончик носа побелел».

Выслушав это повествования с некоторой долей скепсиса, с одной стороны, но с другой, с интересом к красивому рассказу, я перебила Раису Ивановну и спросила:

– А вы что, не удивились, что в двери, в какой-то щели – цветные кадры?

– Почти нет, – ответила рассказчица. – В детстве все воспринимается непосредственно, как должное. Если оно есть, то значит, должно быть. Я, правда, рассказала об этом своей маме, но она засмеялась и назвала меня своей милой фантазеркой.

«Я стала проводить большую часть своего времени в этом подъезде, возле рассохшейся двери, в неудобном положении. Дело в том, что на картинках стали появляться люди. В основном это были не европейцы. Африканцы, вероятно, в набедренных повязках, азиаты в чалмах и другие, какие-то шествия. То праздники, то будни. Но скоро мое увлечение было замечено мальчишками, они стали дразнить, обзывать меня, подстерегали меня в моем любимом подъезде. Я была рохля, притом плаксивая, и это еще больше подогревало их интерес и побуждало обижать меня.