Сделав необходимый вдох, я начала с главного:

– Я замужем. И мы с мужем вместе уже семь лет, шесть из которых мечтаем о ребенке. Я знаю, что не имею прав поступать так с ним, с тобой, но уже поздно. Я замужем, но это потеряло всякий смысл. И после нашей встречи совсем утратило его. Я запуталась: счастливая жизнь, омрачалась лишь тщетными попытками родить ребенка, но сейчас я понимаю, что это был туман, по которому я плыла, толкаемая вперед лишь мыслями о материнстве. Раньше я думала, что не способна на предательство. Но где находится та черта, когда заканчивается измена другому и начинается измена себе? Где расположена эта граница, перешагнув которую ты понимаешь, что разрушив брак, ты сумеешь сохранить себя? В какой момент возникает ощущение, что это не предательство, а инстинкт самосохранения? Что нет смысла лжи во спасение. Нет сил совершать обряд самопожертвования. Бессмысленно.

…Наступившим утром Себастиан собрался в церковь Мадлен. Его переполняли эмоции: злость на себя, на нее, неземная любовь к одной и приземленное влечение к другой. Бессонная ночь, как лихорадка, отразилась на его необычном лице. Глаза горели болезненным блеском, мужественные губы вздрагивали, а ангельские кудри были взъерошены как у ребенка. Он попросит Женевьеву поухаживать за их престарелой матерью, живущей в Понтуазе, тем самым убережет ее от беды.

Утро было чересчур прохладным и сулило пасмурный день. Он остановил экипаж и велел поторопиться к Мадлен. Расторопность извозчика ничуть не ободряла его, ветер из открытого окна трепал волосы, но он не мог вдохнуть полной грудью. Закрыв глаза, хриплым голосом шептал что-то бессвязное, перебирая деревянные бусы. Ни призывы продавцов сенсаций, ни возгласы торговок цветами, ни приветствия возниц не могли отвлечь его. Пахло свежей рыбой, свежим хлебом и свежими газетами. Благоухали бутоны и фрукты на прилавках. Его душа разлагалась, источая тлетворный запах. Нарочные, столпившиеся около здания почты перед утренней сменой, смеялись. Его глаза плакали. Сотрясаясь, он чувствовал, что небеса отторгают его мольбы. Никакие слова, никакие поступки не обелят его. Черное лишь станет серым, возможно будет бледнеть со временем, но белым – никогда.

Кучер резко остановил экипаж, и Себастиан вздрогнул. Открыв глаза, увидел людей, столпившихся у церкви. Выскочив из кареты, услышал обрывки фраз « Бедняжка… и такая молоденькая… совсем девочка… красавица..и как жалко мать..осталась одна… девушка… молоденькая… кормилица… и так жалко мать…» Сердце его оборвалось. Виски запульсировали. Зеваки окружили Женевьеву. На чей-то вопрос хором затараторили: « Да-да, и жандарма, и врача..» Он решил действовать быстро, скривил лицо, закрыл нижнюю часть платком и истошно закричал:

– Сестра, сестра! Кто это сделал с тобой?

В суматохе никто не узнал его. Он подхватил бесчувственное тело на руки и каким-то чудесным образом просочился сквозь толпу. И словно исчез. Себастиан, ощущая на своих бережных руках едва теплую плоть, шел стремительно и уверенно. Светлая ткань на ее животе жадно впитала кровь. Повернув за угол, увидел свободный экипаж и окрикнул извозчика. Поехали на бульвар Капуцинок.

Он мечтал скорее добраться до врача и оказать раненой девушке помощь. Парижский будний день вытащил на улицы, казалось, половину жителей и вереницы экипажей, что затрудняло быстрое движение кареты. Себастиан не простит себе смерть Женевьевы. Себастиан не простит Женевьеве, если накажут ту, другую.

Выехав на бульвар Капуцинок, он спрыгнул с подножки кареты и побежал к дому, в котором жил доктор. Кучеру велел двигаться туда же. После его звонка дверь отворила горничная:

– Месье Себастиан, месье Гюстав еще не закончил завтрак, но Вы…

– Дорогая Катарина, принесите и мне кофе, – Себастиан проворно отстранил ее, использовав при этом свою очаровательную улыбку, которая всегда избавляла его от докучливых вопросов, особенно женских.

Ворвавшись в столовую, он встретился с удивленным, но приветливым взглядом молодого доктора. Месье Гюставу было двадцать семь лет. Происходил он из династии уважаемых врачей, с удовольствием и рвением продолжал семейное дело. Страсть к профессии передалась ему по наследству. Пытливый ум не позволял ему быть ретроградом, искренняя любовь ко всему живому не позволяла навредить. Он был благоразумным новатором, находкой для науки и сокровищем для пациентов. Этот добрейшей души человек мог сказать «нет» твердо и безоговорочно, но если давал согласие, то отдавался обещанному без остатка.

– Себастиан, помнится в такую рань тебя не вытащить из постели! Что стряслось, дорогой друг? – он откинул курчавую прядь с лица.

– Здравствуй, Гюстав! Прошу тебя: одевайся! Умоляю! Не медли!

– И ты даже не позволишь мне допить кофе? – спросил Гюстав, уже вставая из-за стола.

– Тебе – нет, но сам выпью, – ответил Себастиан, увидев в дверях Катарину. Девушка держала в руках старинный поднос. На нем стоял кофейник, испуская пар, блюдо с пирожными-суфле и пиала с ягодами. Так обычно завтракал Себастиан в гостях у друга, даже в его отсутствие. А Гюстав каждое утро отправлял Катарину в кондитерскую за свежими сластями на случай его визита.

Молодой врач покинул столовую и, спешно собираясь, крикнул из спальни:

– Я предполагаю, что должен взять портфель с инструментами и лекарствами?!

– Обязательно! – подтвердил Себастиан.

Горячий кофе обжигал горло, но молодой человек не обращал на это внимание. Ощущая болезненные спазмы в желудке, в котором со вчерашней ночи не было никакой пищи, он не мог даже притронуться к еде.

Как только два друга спустились со ступеней, то сразу увидели подъезжающий экипаж. «Наконец-то», – подумал Себастин с облегчением. Оба почти на ходу запрыгнули в карету. Увидев тело девушки, Гюстав воскликнул:

– Бог мой, Себастиан, не думал, что всё так серьезно!

Молодой врач открыл саквояж с инструментами и велел другу скорее расстенуть платье. Подготовившись, Гюстав начал осмотр. В течение этого времени Себастиан сидел неподвижно, уставившись в окно. Двигались медленно. Путь из центра города до окраины казался вечностью.

«Видит Бог, я пытаюсь спасти Женевьеву. Я ли пытаюсь? Я просто сижу рядом. Но как я виноват, я бескрайне виноват. Ехать к матери в Понтуаз теперь совсем нельзя. Мы взяли курс на северо-запад, значит поедем в Аржантёй. Там можно снять небольшой дом,» – мысли опаляли его плоть, то лихорадочно кружась, как искры от костра, то утекая на волю плавно, как горячая смола.

Все необходимые хирургические манипуляции заняли около двадцати пяти минут.

– Итак, Себастиан, – голос товарища был холодным и сухим, он редко называл его по имени, чаще обращаясь «дорогой друг», – дело серьезное. Я не хочу даже думать, что привело к такому исходу. Я выполнил свой долг. Далее уповаю исключительно на твою совесть, честь и здравый смысл. Эта девушка будет жить, но потребуется длительный период восстановления. Жизненно-важные органы не задеты, но потеря крови существенная. Я составил план лечения, – Гюстав протянул молодому человеку свернутый листок, отстраненно глядя ему в глаза, – и оставлю необходимые лекарства на несколько дней. Телеграфируй вечером куда прислать остальное. Более не хочу тебя видеть!

Потребовав остановить карету, Гюстав спрыгнул на землю.

Себастиан глубоко вдохнул. Странно, но он чувствовал легкость: недавнее присутствие друга, честного, доброго, справедливого, светлого и мужественного, тяготило его. Болезненно давило на его сознание. На сознание человека, который ненавидел и жалел себя. Давило на его самолюбие. Он был не такой. Не такой честный. Не такой справедливый.

Себастиан осознавал, что последние слова друга не задели его. Что может покалечить мертвую плоть, кто может ранить закоченевшую душу?

Женевьева полулежа на сиденье дышала медленно и глубоко. Мирно спящая девушка, на которую подействовало снотворное, казалась Себастиану барышней, утомившейся после прогулки, красивой и здоровой. Настолько умиротворенным было ее лицо. Но он знал, что по прошествии нескольких часов увидит Женевьеву, несчастную и раненую, и ему придется объяснить ей произошедшее. Себастиан размышлял вслух: как оправдаться перед ней? Но главное, как оправдать себя перед пристрастным судьей? Перед самим собой.