Ей это неинтересно. Она любит тишину: читать, свернувшись в клубок на диване, рисовать лошадей, писать стихи:

Танюша очень скучает по бабушке. Для неё детство – это Бабуля, просто Бабуля, без имени… Она всегда была с внучкой, читала ей сказки, очень интересно рассказывала о своей молодости, пекла пироги. Только ей были интересны Танины стихи, рассказы о подружках, истории из жизни её кукол. Маму волновала только Танина учёба, оценки, олимпиады… Папа больше возился с Мишкой – наследник же! Нет, родители её любили, покупали хорошие вещи, на тринадцатилетие подарили дорогой телефон… Но никогда так не понимали…

Уже два года, как Бабули нет, и девочке очень не хватает её тепла. Даже на могилке не посидеть… Вот и сегодня – все суетятся, набивают сумки выпивкой и едой, венками из искусственных цветов. Бабушка ходила на кладбище не на проводы, а в следующий вторник, на Радоницу; говорила, что надо носить живые цветы… Какое красивое название – Радоница! Вроде идешь к покойным, а радуешься. Это потому, что после Пасхи сразу, а в Пасху всем положено радоваться – и живым и мёртвым! Один раз они ходили с Бабулей на кладбище вдвоём, Танечке тогда исполнилось девять. Как же это было здорово, не сравнить с «проводами»! Они нарвали букетики полевых ромашек, васильков, ещё чего-то пахучего, положили на дедушкину могилку; Бабуля почитала нараспев очень красивое и непонятное – «заупокойные молитвы». Посидели на лавочке, Таня послушала истории про дедушку; попили молока из захваченной с собой бутылки, поели сладкой булочки, насыпали крошек воробьям. Потом бабушка искала могилку какой-то тёти Маруси, боялась, что не найдёт, но нашла! Они постояли и там, наломали немного сирени и пошли домой.

А сегодня – проводы. Приехал толстый, шумный дядя Семён с маленькой, суетливой тётей Светой, все разобрали сумки и потащились к автобусу. Транспорт нынче переполнен. Все с такими же баулами, венками; жара, давка. Чем ближе к кладбищу, тем больше народа. Переругиваются, пыхтят. Наконец-то приехали! На аллеях старого кладбища – столпотворение, бредут с сумками, детьми, венками. Снуют горластые цыгане, требуют подаяния. Играют на перекрёстках музыканты, у ног – раскрытые футляры для денег. Шумно, суетно, бестолково. И вот – пришли! Сложили сумки и баулы, стали расчищать могилки, убирать мусор.

Подошли ещё родственники, сноровисто завершили уборку, стали вытаскивать из баулов снедь и запотевшие, не успевшие потерять холод, бутылки. Разместили на маленьком столике, выставили одноразовую посуду, налили, выпили. Быстро закончили обязательные «ну, помянем…», «земля пухом», «светлая память». Бутылки стремительно пустели, заменялись новыми. Разговор пошёл шумный, обыденно-застольный.

Таня уже чуть не плачет. Забыта всеми бабушка, забыты родственники. Хорошо пошла водочка, за ней закуска! Обсудили новую тёти Светину работу, поделились рецептами. Папа с дядей Семёном и другими мужиками говорят про футбол, размахивают руками, лица раскраснелись. Вот-вот затянут песню… Таня отошла в сторонку, спряталась за чей-то памятник. Найти бы сейчас могилку той бабушкиной тёти Маруси, постоять там в тишине, да только где её найти. И тишины сейчас не дождёшься: везде компании, все едят, пьют, галдят.

– Та-аня! Ты куда пропала? Иди сюда, Та-аня!

Не хочется идти, но надо. Медленно побрела назад, цепляя высокую траву, срывая по пути ромашки, васильки, какие-то мелкие цветочки. Подошла к Бабулиной могилке, отодвинула в сторону колючий искусственный венок, положила свой немудрёный букетик. Отошла в сторонку, глядит исподлобья.

– Ну, где ты ходишь? Сядь вон, поешь: мя́ско тушёное с картошечкой, колбаска такая вкусная… Сырку возьми.

Девочка медленно мотает головой, на глазах закипают слёзы. Как же всё это противно! Мя́ско, колбаска, сырок… Дядя Семён смотрит осоловелыми глазами, жирные губы блестят на солнце. Тётя Света мелко суетится, что-то накладывает на тарелку для Тани. Папа вообще дремлет, привалившись к оградке.

– Сядь уже, в конце концов, поешь!

– Не хочу.

– Чего ты не хочешь, мяса? Ну, колбасы возьми!

– Ничего не хочу! – срывается на крик Таня. – Ни мяса вашего, ни колбасы! Молока хочу с булочкой! Тишины хочу! Радоницу хочу!

– Ты чего это? – папа проснулся, глядит недовольно. – Смотри на неё, тишину ей подавай, а сама разоралась на всю округу! Мала ещё, требования выставлять. Садись и ешь, скоро домой идти… Наливайте, давайте, закусывайте, – это уже взрослым.

Танечка больше не выдерживает, начинает судорожно всхлипывать, бессвязно бормотать сквозь слёзы: «Наливайте, ешьте, пойте, пляшите…»

Тут уже мама, наконец, понимает, что дело плохо. Бросается к дочери, обнимает, пытается успокоить. Оборачивается к папе, тревожно говорит:

– Мы возьмём машину, поедем домой, вы тут сами соберитесь. Перегрелась, что ли на солнце?

Уходя, Таня слышит, как противный дядя Семён говорит жирным голосом:

– Ну что вы хотите, переходный возраст…

Вечер. Уже поздно, надо спать. Таня лежит в своей кровати, под ночником, в руках книжка любимой Тэффи. Но не читается. Она отплакалась, теперь более или менее спокойна. Заходит мама, садится на кровать.

– Ну, как ты, доченька?

– Никак, – Таня пожимает плечами, – спать сейчас лягу.

– Может, принести тебе чего-нибудь? Молочка, печенья?

– Не хочу, мам, спасибо… – она нерешительно посмотрела на маму. – А давай послезавтра сходим к Бабуле? На Радоницу…

– Что ты, доченька? Мы же только сегодня были… Да и работаю я во вторник. Ты вот что, попроси дядю Семёна – у него после обеда время есть, он тебя на машине свозит, если так хочешь.

– Не буду я его просить…

– Значит, плохой дядя Семён, да? – слегка улыбается мама. – А они с тётей Светой три раза звонили, о тебе спрашивали, переживают, не заболела ли?

Танюшка опустила голову, на глазах опять слёзы. Совсем не в этом дело. Просто она ещё подростково, в непримиримом контрасте, не может совместить пьяненького дядю Семёна с лоснящимися губами, шумно пьющего водку на могилке любимой Бабули и того доброго, сильного дядюшку, обнимающего её в день бабушкиной смерти, бормочущего ласковые, утешающие слова. Суетливую тётю Свету с тарелкой в руках и заботливую, славную тётушку, сидящую возле её постели в больнице в переменку с мамой, пока папа (тот самый – дремлющий, привалившись к оградке) мотался по завьюженному городу в поисках дефицитного лекарства. А дядя Семён в это время вёз к ней сквозь пургу именитого профессора.

Мама, кажется, понимает её. Она ласково прижимает дочку к себе и тихо, задумчиво говорит:

– Жил-был один режиссёр. И снимал он чёрно-белые фильмы про коварных разбойников и благородных рыцарей, – она помолчала и ещё тише закончила:

– А потом вырос и увидел, что в мире есть ещё очень много других красок…

Она погасила свет, поцеловала Танюшку и вышла.

…Дорога длинна и извилиста. Едут по ней злые разбойники на чудных белых лошадках; благородные рыцари на хромых несуразных клячах; бредут толстые, неуклюжие акробаты и мрачные, хмурые клоуны. Впереди долгий путь, и краски ещё только начинают расцвечивать горизонт…

…Одним удивительно солнечным ноябрьским днём 1943 года во дворе раздались крики, громкая ругань, а затем и выстрелы. Опасливо выглядывающие из квартир обитатели дома, в том числе и Боря, увидели, как по узкому карнизу пробирается рыжая кошка с огромным куском мяса в зубах, а по ней стреляют румынские солдаты…

Я словно своими глазами вижу эту картину. Вернее, вижу глазами моего отца, Бориса Владимировича, тогда ещё шестнадцатилетнего Борьки, который оставался в оккупированном городе со своей матерью, тётей и бабушкой. И жила с ними кошка. Обычная рыжая, точнее – рыже-белая киса, небольшая, юркая, желтоглазая Муська.