– Яки ще там гроши? Хай дид Грицько пидходить через час, поидемо в сильраду. Тильки щоб хтось з жинок з нами поихав, а то моя Татьяна на роботи сегодня…

Старик оказался в центре некоего водоворота. Вокруг него суетились соседи: везли его в сельсовет, договаривались на кладбище о рытье могилы, привозили врача и участкового, ездили получать свидетельство, договариваться с батюшкой об отпевании. Женщины во главе с Любой убирали в доме, готовили стол для поминок. Закупали продукты, варили поминальный борщ, жарили, пекли. Прибежала Тамарка-самогонщица, притащила две полторашки:

– Ось, на поминки, для бабы Насти… – подумала и нерешительно добавила, – а якщо трэба, я ще принэсу!

Старик равнодушно сидел во дворе, безучастно глядя на старую айву у забора. Он словно с разбегу наткнулся на какое-то препятствие, стену или столб и теперь не понимал, что делать дальше, куда и зачем бежать…

Но всё по-другому вышло… На четвёртом курсе Ваня жениться собрался. Да не по-людски собрался. Нет, чтоб привезти невесту к родителям, представить, попросить

благословения. Потом поехать к её родителям, познакомиться, к себе в гости позвать, обсудить за чарочкой, как свадьбу гулять. Ваня просто сообщил, что женится, и всё.

Приехал один, пряча глаза, говорил, что невеста городская, профессорская дочка, у них порядки другие, свадьбы они делать не будут: так, посидят с её родителями и своими друзьями, потом поедут на теплоходе в свадебное путешествие. Жить будут в городе, у Оленьки есть своя квартира, а её родители уже договорились насчёт его аспирантуры… «Какой завод, папа? Мне кандидатскую писать, я на кафедре у Алексея Сергеевича буду работать. Меня теперь научная карьера ждёт…»

Старуху его женщины во главе с Любой Пинчучкой обмыли, одели в новое, чистое, заботливо ею же загодя приготовленное. Положили в гроб, который вместе с большим деревянным крестом привёз из города вислоусый Петро.

Гроб вместе с лёгким, даже по смерти, старухиным телом, поставили на стол, зажгли принесённую кем-то лампадку. Печку не топили, в доме держался зыбкий мартовский холодок.

Вечером пришли две пожилые усталые женщины – из церкви, от отца Прохора: Псалтирь читать по покойной. Старика увели ночевать к себе Пинчуки, напоили горячим чаем, уложили в горнице. Он не спал почти всю ночь, тихо лежал на своём диване, слушая заливистый храп Миколы из соседней комнаты и изредка проваливаясь в короткий стариковский сон…

Утро выдалось совсем весеннее – тёплый влажный ветерок ласково кружился среди веток, ещё угловатых, только начинающих слегка припухать нежными выпуклостями почек. Приласкав тонкие, стройные деревца, он вдруг резко взлетал ввысь, натыкался на грубые, корявые, ломкие ветви старых акаций, растущих вдоль улицы. Обвевал и эти, не похожие на живые, деревья, выполняя свою обязательную весеннюю работу и, не ожидая привета, улетал под их ворчливое раскачивание…

Гроб вынесли со двора, поставили в старенький микроавтобус «УАЗик», выделенный председателем сельсовета. Поехали, петляя через всё село, на старое, заросшее вековыми деревьями, кладбище. За ними – Петро на своей «копейке» повёз отца Прохора с двумя женщинами-певчими. Остальные потянулись пешком, через балку, напрямки.1

Водитель – мордатый, в обычное время весёлый Сашка, остановился у ворот кладбища, заглушил мотор. Постояли немного, ожидая остальных. Скоро подтянулись и пешие – путь через маленькую, неглубокую балку недолгий.

Подняли на руки нетяжёлый гроб, понесли. Впереди, с крестом в руках и повязанным рушником предплечьем Петро – он высокий сильно под гроб-то, вот и выслали вперёд. Старик идёт сразу за гробом, машинально двигаясь вместе с людским течением, плохо понимая, что происходит и зачем это всё.

Донесли гроб до накануне вырытой, не сильно глубокой ямы, поставили на жёлтый глиняный холм свежевывернутой земли. Отец Прохор разжёг своё кадило, начал читать заупокойную службу. «Со святыми упокой…» – запели-заголосили женщины-певчие. Потом старика подтолкнули к гробу – прощайся иди… Он послушно приблизился, ткнулся губами в ледяной бумажный венчик на лбу старухи, отошёл в сторону.

Подходили по очереди соседи, в основном просто клали руку на гроб. Кто-то крестился, кто-то просто стоял рядом. Здесь ветер был ещё злой, зимний, колючий и все с нетерпением ждали конца погребальной церемонии, всем хотелось в нагретый дом, к горячему поминальному борщу с пирожками, стопочкам с мутноватой Тамаркиной самогонкой, тушёной картошке со свининой…

Быстро заколотили гроб, опустили в яму, бросили по три пригоршни земли. Двое нетрезвых с утра мужиков в запачканных жёлтой глиной сапогах и засаленных ватниках стали неспешно закидывать землёй яму. Петро повёз отца Прохора и певчих обратно, а Микола принялся поторапливать землекопов. Пришлось даже подменять их, чтоб закопать могилу поскорее. Наконец, всё завершили. Копщики получили свою плату и бутылку самогонки, а старик залез в Сашкин «УАЗик», подрагивая от холода. С ним забрались все, кто ещё оставался на кладбище, поехали назад.

Дальше помнилось смутно. Сидели за накрытым столом, пили, ели. Кто-то вставал со стопкой в руках, поминал бабу Настю, пили самогонку, заедали пирожками и горячим борщом. Скоро выпивка кончилась, и мужики разошлись, а женщины остались – убрать со стола, перемыть посуду. Тамарка-самогонщица бегала вокруг, причитала:

– Ой, диду, а тут вон скильки жаркого осталося, вам же не треба стильки, можно я трошки соби визьму, онукам принесу? И сала скибочку?

Дед только махнул рукой, и Тамарка стала сгребать со стола всё подряд в целлофановые мешочки, а затем в заботливо прихваченную торбу. Опомнилась, видать, что целых три литра самогонки отдала… Если б не остановила Люба с другими бабами, так бы всё и сгребла.

Скоро все разошлись. Дом стал пустым, чужим и холодным, хотя кто-то заботливо растопил печку. Старик подошёл к старухиному закуту, отдёрнул занавеску. Кровать, аккуратно заправленная новым покрывалом, подушка, ровно лежащая в изголовье. Он сморщился и быстро отошёл – от этой заправленной чужими руками, как никогда старуха сама не заправляла, кровати веяло холодом и пустотой.

Продал Ванечка тогда своё родство! Не продешевил, надо сказать. Не за пустую чечевичную похлёбку продал, а за наваристый профессорский суп с мясом. Видно, там ему ультиматум такой поставили – ты голодранец, тебя в учёную семью берут, так будь благодарен за это. Нам твои деревенские родичи не нужны, ты теперь в нашей семье. И ты, и дети твои уже только нашему клану принадлежат.

Так и ушёл Ванечка в новую жизнь. Сначала изредка приходили от него письма, мол, всё отлично, защитил диссертацию, детки растут. Потом передал с оказией весточку, уезжаю, мол, в Америку, жить там буду. Через год получили от него письмо – жив, здоров, устроился хорошо. Несколько раз прислал переводы, а потом и совсем пропал. Затерялся Ваня на американских просторах. Даже адреса своего не давал, боялся, что ли, что нагрянут в его Америку неказистые деревенские родители?

Старик хотел прилечь на свою тахту, как вдруг услышал тихое мяуканье. Из-под старухиной кровати робко вылезла её пёстрая кошка, ещё раз неуверенно мяукнула и уставилась на старика круглыми жёлтыми глазами.

– Ишь, голодная поди, забыли все про тебя, – старик подошёл к холодильнику, достал какие-то мясные и колбасные кусочки, бросил кошке. Та, урча, накинулась на еду.

Старик сел на тахту. Страшная усталость начала одолевать его, хотелось лечь и ни о чём не думать. Но как же не думать теперь! Кошка наелась и вдруг прыгнула на тахту, ткнулась мордочкой в его сложенные на коленях руки, заурчала. Никогда раньше она так не ласкалась к нему, не смела прыгнуть на постель. Впервые в жизни, наверное, он взял кошку на руки, стал неумело гладить.